ВьЮжная Америка - Александр Юрьевич Романенко

— Это по нам кто-то стреляет.

Двое других и без него сообразили, что к чему. Но вида не подали. Не привыкли вот так убегать, праздновать труса. И громкость магнитофона не уменьшают. А сами рыщут глазками по темным окнам. Они для меня — мишень, а я для них — одно окно из трех сотен. Поди найди, откуда пуля вылетит. И стало им как-то не по себе, и захотелось смыться. Они медленно, с высоко поднятыми носами, уложили недоеденную колбасу, закрутили пробочки и еще медленнее сели в машину. А через минуту исчезли из нашего двора и больше никогда уже там не появились. А вы говорите, у нас нет мафии. Это с какой стороны посмотреть…

Ночная роса выпала неожиданно и обильно. Клей не держит, не сохнет, листки объявлений липнут к пальцам, но отказываются держаться на столбах. Мы с Машей изнервничались. Тем более что по неопытности мы остерегаемся прохожих, которых мало, и охранников, которых, наоборот, много. Заслышав гулкие наши шаги, охранники высовывают головы из своих фанерных берложек, равнодушно и лениво встречают нас сонными взглядами и так же провожают, вероятно ни разу не моргнув, пока мы скрываемся за поворотом. Правда, уже через час мы расхрабрились и стали наклеивать при охранниках. Тем плевать — не их территория.

Но расклеить все за одну ночь невозможно.

— Шабаш, — предлагаю я. — Поворот на сто восемьдесят градусов.

Поворачиваем и берем курс на север. И наталкиваемся на попойку. О, это попойка по-китийски: пять или шесть парней и две девчонки. Они живописно расселись на мраморных ступенях какого-то учреждения, сонный охранник не обращает на кутеж никакого внимания. Не о чем ему беспокоиться — пьяных не будет. На всю компанию — две плоские бутылки анисовой водки, по четыреста граммов в каждой. И всего один стаканчик, никогда за все его существование не наливавшийся до краев. Этих двух пузырьков хватает на всех (умножить на пять часов). Никто не бежит за добавкой, только болтают, болтают.

Но уже слишком поздно, о-очень поздно, холодно, сыро, все высказано, уже посмеялись над всем, над чем только возможно. Однако осталось еще полбутылочки. Для любого нормального нашего мужика один незаметный глоток — и нет проблем, но так нельзя, примут за алкоголика. Надо разделить все по капелькам и пустить стаканчик по кругу. Каждый очередной получатель стаканчика минут по пять держит его в руке, боясь показаться пристрастившимся к выпивке. Все сидят, медлят и мерзнут. Спрашивается, зачем же тогда пить? Спали бы давно в своих кроватках.

Но это молодежь, студенчество. Мужики постарше пьют быстрее. И все же, конечно, не как у нас. Они берут ту же анисовку, но уже одну на двоих. В ней, правда, всего тридцать градусов, ее здесь называют «секо», то есть «сухая». Это несколько расходится с русской терминологией, но что не крепкая она — это точно. Капелька аниса, растворенная в водке, чудесным образом заменяет закуску. Впрочем, здесь, как и почти везде на этой планете, никогда не закусывают. Мол, напиток есть напиток.

И вот мужики собираются парами (а не привычными нам тройками), скидываются по две тысячи и берут плоские пузырьки. Пьют из горла, на ходу, прямо на тротуаре. И зверски пьянеют. Хоть я и не особо крепок здоровьем, но для меня не составит труда выпить такую бутылочку и практически не опьянеть. Так, зашумит немножко в голове, станет чуточку веселее, и все. Говори со мной о чем хочешь, иди со мной куда хочешь, я не споткнусь, не скажу ничего обидного, не полезу в драку. А китийцы слабы, болезненно слабы. Одна анисовка на двоих прижимает их к асфальту, туго вяжет их языки, затуманивает глаза.

Наблюдал я как-то за распитием в кафе. Там баловались текилой. Ну, текила, конечно, не в пример никакой водке. То есть водкам до нее далеко. И коньякам тоже. Есть текилы шестидесятиградусные, я пробовал. Впечатление потрясающее, особенно если все по правилам, если текила подогрета до самой противной теплоты и хорошо посолена. А на закуску — крошечный стаканчик ананасового сока, чтоб только губы смочить после соли. Вот тогда вполне можно сползти и на асфальт — текила побеждает всех, сопротивление бесполезно. И решительно невозможно вспомнить, чем вчера все кончилось. Правда, голова наутро чиста, будто мозги натерли полировальной пастой. Хотя ноги до самого вечера не желают ходить правильно.

Так вот, пил я в кафе текилу и наблюдал за окружением. И веселился. Со стороны кафе было похоже на поле боя, но без выстрелов — головы падали на столы одна за другой, пьяный в дым бармен едва успевал рассчитывать клиентов. Кажется, он никого не обсчитывал вне зависимости от состояния засыпающего текильщика, но объяснить невменяемому гражданину, в венах которого течет текила, что счет еще не оплачен и что заведение скоро закрывается, практически невозможно. Я помню, как тяжко вздыхал измученный бармен, и помню, осталось только три или четыре все еще поднятых над скатертями головы, остальные дрыхли. Больше ничего не помню…

Ночь, мы идем пешком. По темным улицам шныряют такси. Завидев нас, притормаживают. Некоторые, не надеясь, видимо, на нашу сообразительность, пипикают клаксоном. Но я не хочу в такси. Ночной город — тоже по-своему аттракцион. Так ли я часто брожу по спящим столицам? А Маша? Что Маша, в ее-то годы спать или не спать — все едино, по себе знаю. Она, конечно, другая, в тринадцать лет я был неисправимым, отпетым мечтателем, не от мира, как говорят. И с неопределенным поведением. Так тоже говорили. Учительница биологии откровенно считала меня врожденным кретином, а учительница русского-литературы гладила меня по голове на переменках, глубоко заглядывала в глаза и молчала. Впрочем, учительница по биологии считала учительницу по русскому-литературе врожденной кретинкой. А Маша слишком уж нормальна, слишком приближена к реальности, что ли. Наверное, так теперь нужно.

И все же она не отказывается прогуляться пешком. Мы топаем, переговариваемся, хрустим песочком парковых дорожек, срезаем углы по мокрой траве. И добираемся домой где-то в три тридцать ночи. Не чувствуя ног и засыпая на ходу, я валюсь в постель и вижу какие-то водопады. Почему-то они желтые и липкие. Постепенно я узнаю эту липкость — клей. Водопады превращаются в реки клея, реки — в моря. Я плыву на клеевых волнах и глотаю клеевую соль. Ветер срывает брызги клея с клеевых барханов.

В одиннадцать утра я сижу на черном кожзаменительном креслице в редакции «Комерсио», в отделе по приему