Фарт - Антонина Дмитриевна Коптяева

заволакивая вершины гор. Лужи блестели после ночного ливня повсюду, светлые капли дождя лежали на листьях придорожной травы. Намокшие пичужки с унылым писком вспархивали с кустарников, которые, словно пробуя свою силу, встряхивал налетавший порывами холодный ветер.

Глинистая грязь громко чавкала под копытами лошади, а Потатуев, возвращавшийся домой с дальнего прииска, вяло покачивался в седле, хмурился, поглядывая по сторонам.

«Как наладить отношения с Рыжковым?» — размышлял он, ощущая сосущую пустоту под ложечкой. Это не было чувство голода. Подташнивание возникало у Потатуева всякий раз, когда он думал о своем спрятанном золоте, о Рыжкове. Возрастающая активность старого таежника пугала его. «Денег ему дать?.. Не возьмет, пожалуй. Как он тогда окрысился на меня! Не любит, за Пролетарку злится». Мысли у Потатуева были серые, смятые, как бегущие над ним облака.

«Сидел бы сейчас в уютной комнате. Попивал бы кофеек со сливками». — Потатуев вспомнил молочно-белые руки Надежды и вздохнул.

«Пропала женщина ни за грош. Другая на ее месте сумела бы угодить и мужу и начальству». Лицо штейгера стало еще мрачнее. Он не боялся смерти. «Всему на свете конец приходит. От смерти ни крестом, ни пестом не отмашешься», — говаривал он, повторяя слова своего отца. Но казалось обидным умереть, не испытав того, что предназначено в жизни. А Потатуев уверен был, что предназначено ему многое, для чего же, спрашивается, он трудился, хлопотал, копил? Особенно беспокоили его полтора пуда золота, скупленного у старателей, выходивших с Алдана на Невер во времена золотой лихорадки, и спрятанного в тайничке в Киренске. Придется ли когда-нибудь пустить в ход это богатство?

Мысли Потатуева снова вернулись к Рыжкову, вызывая беспокойство и ненависть. Он подхлестнул лошадь, сердито ударил по ее круглым бокам каблуками сапог.

На конном дворе, сдав лошадь конюху, он заглянул в шорную и выругал шорника за лопнувший в пути ремень стремени.

Шорник, чернявый и мелколицый, с кудрявыми штопорами волос, спадавшими на самые брови, ответил с улыбочкой:

— Вы, товарищ Потатуев, любую стремю порвете. Грузны вы очень.

— Я тебе наказывал: изготовь мое седло так, чтобы на сто лет хватило. Завесил глаза, как худая бабенка, не смотришь ими. Во мне не десять пудов, вес для моего роста и возраста нормальный, а тебе зачем-то понадобилось узоры на ремне накалывать!

Потатуев повернулся и, не слушая, что там еще говорил шорник, пошел к дверям.

В углу шорной стояла деревянная койка с лоскутным одеялом, со многими подушками в пестрых наволочках; на ней, накрывшись ватным пиджаком, спал конюх, уютно подкорчив ноги. Потатуев посмотрел на спавшего конюха, на дождь, сеявшийся за окном, и сразу почувствовал зябкую дрожь, усталость.

«Промерз», — решил он и, выйдя на улицу, пошел не в контору, а к себе домой.

Дома было сыро, неуютно. Потатуев притащил из сарайчика охапку дров, растопил плиту и долго стоял у обогревателя, прижав ладонь к чуть теплым кирпичам.

Уборщица принесла свежие газеты, он грубовато выпроводил ее, велел передать в конторе, что ему нездоровится. Она ушла. Потатуев переоделся и, присев к жаркой плите, равнодушно прочитал заголовки статей на первой странице «Алданского рабочего», посмотрел на обороте, и сивые усы его дрогнули: «В бригаде ударника Рыжкова».

«Может, однофамилец», — успокаивая себя, подумал Потатуев и начал читать, но речь шла именно об ороченском Афанасии Лаврентьевиче Рыжкове. Какой-то рабкор бойко расхваливал организатора бригады, сообщал, что он ликвидирует неграмотность, выписывает газету, первым в бригаде погасил подписку на заем.

«Активничает, бородатая каналья!» — зло подумал Потатуев. Руки у него затряслись. Он медленно смял газету, рванул ее и, закрыв глаза, откинулся на спинку грубо сделанного стула. Синеватая бледность разлилась по его лицу. Он похудел и обрюзг за последнее время и сейчас казался совсем старым.

Немного успокоясь, Потатуев встал и заходил по комнате. Его знобило… Он подошел к деревянному шкафчику, налил стакан водки, всыпал туда молотого перцу, размешал, посмотрел на свет, как крутились перчинки, добавил туда же ложку горчицы, взбаламутил дьявольскую смесь и выпил. Сначала у него перехватило дыхание, потом он погладил себя по животу и крякнул.

— На доброе здоровье, — тихо сказали от двери.

Потатуев быстро оглянулся. У порога, как нищий, стоял Быков, держа в руках снятую кепку.

Потатуев кивнул ему и вцепился зубами в кусок сырокопченой ветчины. От выпитой водки тепло разлилось по всему телу. Он подмигнул Быкову, пошел к нему, громко прожевывая закуску.

— Чего опять притащился?

— Видел, как вы домой прошли, а мне позарез нужно…

— Что так приспичило?

— Сняли меня с кузницы, — негромко и виновато сказал Быков.

Петр Петрович дрогнул щетинистой бровью.

— Как это ты?

— Заметили, стало быть…

Потатуев побагровел от гнева.

— Сняли… Сняли! Какого же черта ты ходишь ко мне среди белого дня? Ты и под меня мину подведешь! Что я тебе говорил, когда записку давал? Эх ты!

— Ничего не поделаешь, Петр Петрович. Спасибо, что дело без суда обходится.

— А наработал так, что и судить могли?

— Могли бы.

— Ну и дурак! — вскричал Потатуев сердито и насмешливо. — Рассказывай, да скорее.

— Понапрасну вы боитесь, Петр Петрович. Никто не заподозрит плохого в том, что я к вам зашел. Старатель, и все. В кузнице вот как получилось… — Быков почесал давно небритую щеку, замялся, но, вынужденный быть откровенным, продолжал: — После затеянной Локтевым проверки стали мы обеспечивать ударников хорошим инструментом. Немножко успокоились они. Мы тогда ухитрились… сделали запасец поплоше. Двух рабочих я завербовал с лесоспуска. Когда началась показательная канитель со спаренными забоями, они подменку производили. Осмотрит забойщик инструмент в начале смены, потом пенять не на кого. Ладно все было… А на днях всыпался один… на третьей шахте. Спасибо, не все выболтал! — Быков помолчал, одним косящим глазом посмотрел на Потатуева. — Что мне теперь делать?

— Иди опять на старание, — сказал Потатуев. Он сидел у плиты, прищурившись, сложив руки на животе — пальцы в пальцы. Казалось бы, дремал, но глаза из-под набрякших век блестели ярко. — На шахтах от тебя сейчас толку мало — следить будут, — небрежно заметил он и умолк. Быков, выжидая, ел его глазами. Сивые усы Потатуева шевельнулись было и снова обвисли. — Рыжкова ты знаешь? — спросил он твердым голосом, вскидывая на Быкова неожиданно быстрый взгляд.

— Нет… то есть близко не знаю. А так, вообще, знаю. Как не знать? Старый таежник.

— Таежник! — повторил Потатуев, тяжело вздохнув. — Нет уж вольной тайги. Мелкий народ пошел. Со своими собраниями забрехались совсем! Так бы и посожрали друг дружку! Доносчик на доносчике сидит! — В глазах у Потатуева металась тоска; подошел к Быкову, тронув его за рукав, сказал