Весь Рафаэль Сабатини в одном томе - Рафаэль Сабатини

могла перебороть ощущения раздвоенности. Ее убеждали, что герцог коварен и неуёмно честолюбив, что он жесток, начисто лишен совести, безжалостен как с врагами, так и с друзьями. Она же видела нежного, галантного, веселого кавалера, остроумного, не лезущего за словом в карман. И поневоле задалась вопросом, а не зависть ли к его великим свершениям и могуществу служила причиной той ненависти, что питали к Борджа его недруги?

Высокий кувшин венецианского стекла, налитый доверху сладким красным вином, стоял на столе в тот день, оставленный служанками. И, повинуясь внезапному импульсу, Пантазилия налила герцогу полную чашу, когда с наступлением сумерек он поднялся, чтобы откланяться. Чезаре тоже подошел к столу, как раз в тот момент, когда она наполняла вторую чашу для себя, и прикрыл ее рукой.

Посмотрел на Пантазилию, завораживая ее взглядом, голос его переполняла воспламеняющая ее страсть.

— Нет, нет. Одна чаша для нас двоих, умоляю вас, мадонна, хотя и недостоин такого счастья. Выпейте за мое здоровье и оставьте в вине аромат ваших губ. А я выпью за ваше. И, клянусь Богом, один глоток вина из этой чаши свалит меня с ног, мертвецки пьяного.

Пантазилия поупиралась, но воля герцога пересилила. Настаивал он лишь потому, что не хотел ненужного риска в затеянной им игре: мало ли чего могли подсыпать, если не в вино, то в чашу.

Но его опасения оказались напрасными. Пантазилия выпила и протянула ему чашу. Борджа преклонил колено, прежде чем взять ее. Затем выпил, не отрывая взгляда от лица девушки.

С тем он и ушел, а Пантазилия, подойдя к стеклянной двери, смотрела ему вслед, пока герцог не растворился меж кустов в сгущающемся сумраке ночи. По телу ее пробежала дрожь, рыдание сорвалось с губ, она упала в кресло, вновь расплакавшись, как и прошлым днем, без видимой на то причины.

Но опять, немного успокоившись, Пантазилия написала письмо графу, своему отцу, в котором сообщила, что ей хватит трех дней, чтобы спасти Солиньолу от голодной смерти в тисках осады.

Герцог пришел и назавтра, и днем позже, а Пантазилия вступила в полосу мучений. В отсутствие Чезаре она до мельчайших подробностей прорабатывала планы его пленения. При нем едва не лишалась рассудка, презирала самое себя за претворение в жизнь чудовищного замысла, зародившегося в ее голове.

Наконец наступил вечер деяния Иуды. Борджа появился на закате дня, как она и просила его, дополнительная предосторожность, дабы не допустить сплетен. Приняла она Чезаре в полутьме: комната освещалась лишь красноватым отсветом горящих в очаге поленьев. Он поднес ее руки к губам. Холодные, как лед, дрожащие, впрочем, все ее тело дрожало, как лист на осеннем ветру. Борджа всмотрелся в лицо девушки, заметил, как оно осунулось, с побледневших щек начисто исчез румянец. Обратил внимание, что она избегает его взгляда, из чего заключил, что западня должна захлопнуться именно сегодня. Последнее, впрочем, не явилось для него сюрпризом.

— Эуфемия! — воскликнул Борджа. — Моя Эуфемия, как же вы замерзли!

От мягкого, ласкающего голоса, нежного взгляда обожающих ее глаз Пантазилия задрожала еще сильнее.

— Мне… мне так холодно, — пролепетала она. — Ветер с севера.

Чезаре оставил ее, прошел к окнам, сопровождаемый взглядом девушки. Задернул тяжелые портьеры, отсекая остатки дневного света, проникающего в зал.

— Так будет теплее.

В это день Борджа оделся, отдав предпочтение цветам осени — коричневому и красному. И когда он застыл на фоне темных портьер, в красном свете горящих поленьев, играющем на бархате его камзола и шелке чулок, Пантазилии показалось, что он весь объят огнем. Высокий, с величественной осанкой, гибкий, грациозный, само мужское совершенство.

А Борджа двинулся к ней, увлек к кушетке, усадил рядом с собой. Свет падал теперь лишь на ее лицо.

Пантазилия подчинилась, хотя все ее существо восставало против опасной близости в столь интимном полумраке.

— Я… я прикажу принести свечи, — но не попыталась подняться или высвободить руку, которую сжимал Чезаре.

— Не надо, — возразил герцог. — Света достаточно, и я надолго не задержусь.

— Почему? — выдохнула Пантазилия, сердце ее учащенно забилось.

— Я заглянул к вам лишь на минутку. Но ещё более я грущу от того, что сегодняшний вечер с вами — последний для меня.

Борджа заметил страх, промелькнувший в ее глазах.

— Но в чем причина?

— Я — раб суровой необходимости, — объяснил он. — Меня ждет важное дело. Завтра, на рассвете, мы начнем решающий штурм и возьмем Солиньолу.

Об этом Пантазилия услышала впервые. Выходило, что она едва не опоздала с осуществлением своего плана.

— Вы… полагаете, что возьмете город? — теперь ей хотелось узнать как можно больше.

Улыбка герцога источала уверенность.

— Судите сами. Корелла нашел слабое место. На холме у южной стены. Все это время мы занимались подкопом, чтобы заложить под стену мощную мину. Поначалу нам активно мешали, но в последние дни лишь наблюдали за нами. Словно защитников Солиньолы убаюкала надежда на чудесное избавление. Нам это лишь на руку. Приготовления закончены. На рассвете мы подорвем стену и ворвемся в образовавшуюся брешь.

— Значит, я вас больше не увижу, — и после короткой паузы добавила:

— А в ваших будущих походах вспомните ли вы бедную Эуфемию Брасси, в одиночестве коротающую дни в Сполето?

Герцог наклонился вперед, и глаза его заглянули в ее так глубоко, что Пантазилия испугалась, что ему откроется истина. Потом он поднялся, отступил на пару шагов, замер в красных отблесках пылающих поленьев. За окнами скрипнул гравий. Кто-то ходил по саду. Несомненно, ее люди.

Герцог постоял, словно глубоко задумавшись, а она наблюдала за ним, и в лице ее он видел нечто такое, что ставило его в тупик. Правая рука ее то поднималась к шее, но падала на грудь, выдавая внутреннюю борьбу.

Внезапно герцог вновь приблизился к девушке.

— Хотите, чтобы я вернулся к вам, моя Эуфемия? — голос его переполняла страсть. — Так придите ко мне, — и он протянул к ней руки.

Пантазилия подняла глаза, встречая его взгляд, и ее опалило, словно огнем. По щекам вдруг покатились слезы.

— Мой господин, мой господин! — всхлипывала она.

Медленно встала, покачнулась, охваченная неодолимым желанием найти убежище в протянутых к ней руках, но останавливаемая презрением к себе за готовящееся ею предательство. Когда-то ей казалось, что поступает она благородно, служит правому делу. Теперь, когда настал решающий миг, ей открылась вся мерзостность ее замысла.

— Эуфемия, приди ко мне! — звал ее герцог.

— О, нет, нет! — и она закрыла руками пылающее лицо.

Пальцы Борджа коснулись ее плеч.

— Эуфемия! — никто не смог бы устоять перед этим голосом.

— Скажите… скажите, что любите меня, — взмолилась несчастная, цепляясь за последнюю