Путь инквизитора. Том первый, том второй. - Борис Вячеславович Конофальский

Да, зелье удалось: тонкий, почти невесомый запах полевого цветка василька, запах подмышек молодой, здоровой женщины, полынь, еще что-то… Все то, что надо.

А сколько она мучилась, сколько драгоценной мандрагоры извела напрасно. После чего неполучившееся варево приходилось сливать в нужник. И все-таки оно вышло. Агнес улыбалась, она даже забыла принять свой любимый вид, так и была в обычном убогоньком своем теле. Как раз тут об этом и вспомнила, когда стала разливать зелье по маленьким красивым флакончикам, и стала себя менять. Руки брали флакончик и прямо на глазах менялись: становились полнее, пальцы удлинялись, кожа разглаживалась. Она и от этого получала удовольствие. Ей нравилась и та легкость, с которой она изменяла свою внешность, и то, что теперь ей для этого зеркала были не нужны. И то, что свой новый облик она может носить хоть целый день с такой же легкостью, с какой глупые людишки носят свою одежду. Агнес сожалела только о том, что ей вообще приходится возвращаться в свое естественное обличье. Ведь все соседи и знакомые помнили ее серой и некрасивой, ну ничего, со временем она думала медленно изменять себя, выходя на улицу, чтобы люди привыкали к ее изменениям.

Пока девушка разлила все зелье в четыре флакона, она стала статной красавицей, с красивыми плечами, и с заметной грудью, и с широкими бедрами, и с длинными ногами. Агнес уложила флакончики в шкатулку, закрыла крышку и встряхнула своими длинными волосами цвета спелого каштана.

— Уж епископ мне за это зелье золотом заплатит.

Но этого ей было мало, и чтобы найти себе серебра вдоволь, ей и другие средства были надобны. Она вечерами листала книгу, находя в ней все больше нужных для дела снадобий. То было и средство полного обездвиживания, оно у нее уже получалось неплохим, и снотворное средство, и яд быстрый, как удар кинжала, и яд, который и есть не нужно, а для смерти и его липкого касания достаточно будет, и порошок, что звался ведьмин сахар. Эта вещь ей особенно приглянулась. То была особая пыль, что от легкого дуновения взвивалась в воздух и, попадая в глаза людей, слепила их на время. Все, все это ей было нужно и еще много что. Ко всему этому требовалось немало редких ингредиентов, редких и недешевых, девушка собиралась их купить, и для этого ей нужен был богатый епископ.

— Ута! — закричала Агнес.

— Да, госпожа, — еще снизу лестницы откликнулась служанка.

Она влетела в комнату и поморщилась от едких запахов, что стояли в ней.

— Послезавтра я буду на обеде, помнишь?

— Помню, госпожа, помню.

— Платье!

— Портниха говорит, что низ подобьет, как вы велели, юбка удлинится, а клиньями бока расшивать она без вас не решается, боится испортить. Говорит, чтобы вы на примерку были.

— Так поехали к ней, скажи Игнатию, чтобы запрягал лошадей, и подавай одеваться. Едем платье править.

Ута убежала, а Агнес даже стало себя жаль немного, все от бедности это. Она пошла в свою спальню, к зеркалу. Как ни крути, а у нее только одно хорошее платье, в котором она может на званом обеде быть. А платье то было на ее естественное тело, а ей же хотелось в свете появиться яркой, чтобы быть повыше, да чтобы и грудь полнее, плечи пошире. Вот и приходилось одежду править.

Она взяла с комода браслетку, ту, что подарил ей банкир, нацепила на руку. Хорошо. Хорошо, да мало. Разве молодой девушке достаточно одной жалкой браслетки? Агнес поглядела на лики святых угодников, что были на цепочке. Нет, мало ей этого, ей хотелось жемчугов, и перстней, и сережек золотых с каменьями. Она подняла руку, потрясла браслетом. Лики святых тряслись вокруг ее запястья. И этого ей было мало.

⠀⠀

Выехали из дома, и прямо за первым же поворотом к карете кинулся продавец пирожных и булок, ловкий крепко сбитый малый.

— Госпожа Сивилла! — закричал он, а сам торопился за каретой и старался булки с лотка не растерять. — Помните меня? Я Петер Майер, пирожник.

Она посмотрела на него сверху вниз. Узнала, конечно, но виду не показывала.

— Госпожа Сивилла, а я вас помню! — продолжал кричать болван. — А вы меня?

Она не хотела, чтобы лишние люди ее видели, но он не отставал от кареты, все бежал и бежал рядом.

— Меня все запоминают! Вы тоже должны. Неужто не помните?

— Прочь пошел! — наконец, отвечала Агнес высокомерно. — Хам!

А он все равно, подлец, не отставал. Ловкий мошенник вдруг прыгнул, и уцепился за дверцу кареты, и поехал, и ведь ни одной булки наземь при том с лотка не уронил.

— Хотите сдобу, госпожа Сивилла? — спросил юноша, он уставился на нее, такой белозубый, плечи широкие, руки сильные у него. — Булки у меня ужас как хороши, ни масла, ни сахара на них не жалею. А яиц сколько уходит — пропасть!

И она, не выдержав, улыбнулась ему, сама того не желая.

— Ну, госпожа, берите, бесплатно вас угощу…

— Вечером приноси, куплю, — вдруг неожиданно для себя самой предложила Агнес. — Дом мой знаешь, поди?

— Слева от монастыря стоит, — сразу отозвался парень.

«Откуда подлец только знает, неужели следил?»

А тут и Игнатий его, наглеца, заметил.

— А ну пошел! — прорычал кучер, нагибаясь с козел, и в воздухе звонко щелкнул бич.

— Ай, сволочь какая! — закричал Петер Майер и отцепился от кареты. — Как больно ожег!

Он остался на дороге, почесывая бедро, а Агнес выглянула в окно и засмеялась, видя это: получил, наглец! Поделом!

Выругав и немного напугав портниху, чтобы та лучше старалась, Агнес вернулась домой.

Шла Рождественская неделя, на улицах было много людей в лучшей своей одежде. Горожане ходили друг другу в гости, встречаясь, обменивались поклонами и поздравлениями. А девушка, видя это, слыша, как громко народ славит святой праздник, тоже хотела, чтобы ее кто-то поздравлял, тоже хотела с кем-нибудь поболтать. А с кем ей было общаться? Со слугами? С вонючим детоубийцей? Со старым хирургом? И тут она поняла, что особо ей и поговорить-то не с кем. Как хорошо было прежде, когда она могла говорить с господином. Он ее слушал. И ничего, что с высокомерной улыбкой, но слушал, общался и спорил по вопросам Писания. И с братом Ипполитом могла поговорить. А теперь тут, в огромном городе, в котором живут, как говорят, сорок тысяч человек, ей не с кем и словом перекинуться. Ну не с Утой же, этой собакой о двух