Степные кочевники, покорившие мир. Под властью Аттилы, Чингисхана, Тамерлана - Рене Груссе

включил в свое ближайшее окружение уйгурских советников, таких как Тататона, мусульман, таких как Махмуд Ялавач, киданей, таких как Елюй Чуцай, Тататона, выполнявший те же обязанности при последнем найманском царе, стал его канцлером и одновременно учителем уйгурского письма у его сыновей. Махмуд Ялавач служил его представителем при трансоксианском населении, став там первым «монгольским» губернатором. Что же касается китаизированного киданя Елюй Чуцая[145], он сумел привить своему господину некоторый лоск китайской цивилизации, порой даже предотвращал массовые бойни. Одной из его забот, как сообщает его биография, было спасение драгоценных книг в разграбленных или подожженных монголами городах; другой – поиск медицинских средств, предотвращающих эпидемии, возникавшие из-за множества трупов. Впрочем, нам известно, что, несмотря на преданность монгольскому государству и верность семье Чингизидов, ему не всегда удавалось скрывать свои эмоции, когда он просил милости для обреченных на уничтожение городов или провинций. «Ты снова будешь плакать за народ?» – спрашивал его Угэдэй. Его осторожное и справедливое вмешательство часто предотвращало непоправимое. «Татарин по происхождению, ставший китайцем по воспитанию ума, он был, – пишет Ремюза[146], – естественным посредником между угнетенным народом и народом-угнетателем». Обращаясь к монголам, он не мог прямо проповедовать гуманизм: его бы не поняли. Он старался доказать им, что милосердие – выгодная политика, в чем абсолютно прав, поскольку варварство монголов было вызвано в первую очередь их невежеством.

Во время последнего похода Чингисхана в Ганьсу один монгольский военачальник заметил тому, что его новые китайские подданные совершенно бесполезны, поскольку непригодны к войне, а следовательно, выгоднее уничтожить все население – около десяти миллионов душ, – чтобы извлечь пользу хотя бы из их земель, которые можно обратить в пастбище для конницы. Чингисхан оценил обоснованность этого мнения, но тут заговорил Елюй Чуцай. «Он показал монголам, которые о том даже не догадывались, преимущества, которые можно извлекать из обработанных земель и трудолюбивых подданных. Он объяснил, что, собирая налоги с земель и с товаров, можно получать в год до 500 000 унций серебра, 80 000 штук шелка и 400 000 мешков зерна» – и выиграл спор. Чингисхан поручил Елюй Чуцаю разработать на этой основе систему налогов.

Так, благодаря Елюй Чуцаю и уйгурским советникам Чингисхана, среди резни появился зародыш монгольской системы управления. Очевидно, со стороны Завоевателя здесь было нечто большее, чем просто личное благоволение: общая тенденция к усвоению культуры. Кажется, Чингисхан особенно симпатизировал киданям и уйгурам – двум наиболее цивилизованным народам тюрко-монгольского мира. Первые смогли приобщить империю Чингисхана к китайской культуре, не лишая ее национальной самобытности; а вторые – к древней тюркской цивилизации Орхона и Турфана, ко всему наследству арийских, манихейско-несторианских и буддистских традиций. Так что именно среди уйгуров Чингисхан и его первые преемники подбирали кадры для своей гражданской администрации, у них же позаимствовали язык и письменность для канцелярии. К тому же несколько измененное уйгурское письмо впоследствии станет монгольским национальным алфавитом.

Бойни забылись. Дело гражданского управления, возникшее из соединения Чингисхановой дисциплины и уйгурских канцелярий, сохранилось. И после многих разрушений начального периода это дело в конце концов пойдет на пользу цивилизации. С этой точки зрения о Чингисхане судили современники. «Он умер, и это было большим несчастьем, ибо был он человеком безупречно честным и разумным», – скажет Марко Поло. «Он держал народ в мире», – скажет наш Жуанвиль. Эти оценки парадоксальны лишь на первый взгляд. Объединяя все монгольские народы в единую империю, устанавливая железную дисциплину от Пекина до Каспия, Чингисхан прекратил постоянные войны одного племени с другим и дал доселе неизвестную безопасность караванам. «В царствование Чингисхана, – пишет Абу-л-Гази, – вся земля между Ираном и Тураном наслаждалась таким покоем, что можно было пройти от Леванта до Кушана с золотым блюдом на голове, не подвергнувшись ни малейшему насилию». Действительно, его Яса установила в Монголии и Туркестана «Чингисханов мир», бесспорно страшный при нем, но постепенно смягчавшийся при его преемниках и сделавший возможным труд великих путешественников XIV в. В этом отношении Чингисхан был своего рода варварским Александром Македонским, открывшим новые пути для цивилизации[147].

Глава 2. Три первых преемника Чингисхана

Раздел владений между сыновьями Чингисхана

Еще при жизни Чингисхана каждый из четырех его сыновей получил улус, то есть определенное количество племен, с юртом, то есть территорией, выделенной в удел, представлявший собой часть степи, необходимую для пастушеской жизни этих племен, и инджу, то есть доход, пропорциональный потребностям его двора и его людей, доход, формировавшийся из податей, уплачиваемых оседлым населением покоренных областей Китая, Туркестана и Ирана. Следует отметить, что разделу подверглась только тюрко-монгольская степь, пастбища кочевников. Завоеванные обработанные земли вокруг Пекина или Самарканда оставались имперской территорией. Сыновьям Чингисхана и в голову не пришло включить в предмет дележа земли оседлых народов, стать одному императором Китая, другому – ханом Туркестана, третьему – персидским шахом. Эти идеи, которые с 1260 г. овладеют их наследниками, им были абсолютно чужды. И действительно, по их мнению, раздел степи не мог повлечь за собой раздела империи Чингисхана. При наличии concordia fratrum[148] империя могла бы существовать и дальше. Поскольку, как верно отмечает Бартольд, по правовым нормам кочевников, несмотря на абсолютную власть кагана, государство принадлежало не столько последнему лично, сколько всей царствующей семье в целом.

Старший сын Чингисхана, Джучи, умер за шесть месяцев до него, приблизительно в феврале 1227 г. в степях Северного Приаралья. Хотя официально Чингисхан никогда не придавал значения сомнениям относительно того, кто был его отцом, к концу жизни раздор между ними усилился. В 1222–1227 гг., начиная со взятия Ургенча, в котором он принимал участие (апрель 1221 г.), Джучи держался обособленно, в своем уделе (в районе Тургая и Уральска), не принимая больше участия в отцовских походах. Этот печальный разлад в конце концов вызвал у Завоевателя сомнения, не строит ли старший сын заговоры против него: смерть Джучи, возможно, предотвратила тягостный конфликт.

Бату, один из сыновей Джучи, унаследовал управление его уделом. Представленный в монгольских преданиях как добрый и мудрый правитель (он получил прозвище Саин-хан, «добрый хан»), а в памяти у русских оставшийся жестоким завоевателем, впоследствии он, в качестве старейшины семейства Чингизидов, будет играть важную роль в борьбе за императорский трон, в которой предстанет в роли «делателя великих ханов». Пока же относительная молодость, смерть отца и молчаливые сомнения, касающиеся легитимности этой ветви оставили «дому Джучи» лишь малозаметную второстепенную роль в делах империи. Тем не менее в силу монгольского права, отдающего старшим сыновьям наиболее удаленную от отцовской резиденции часть владений, дом Джучи представлял собой для Европы авангард монгольской империи. Он получил