На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

Они убрали дорожный прибор и полезли в экипаж. Повозились немного, умащиваясь, и успокоились, закурил Ледоколов сигару, а Бурченко свою носогрейку.

– Вот в прошлом году, например, – занимал своего товарища на сон грядущий словоохотливый Бурченко, – я сам видел. Барыня тут одна проезжала, и прехорошенькая, молодая еще совсем, такое нежное, юное создание, – с мужем она ехала… Вышла она из сакли, а киргиз, скотина, и сыграй над ней какую-то шутку, гикнул, кажется, на нее из-за забора; известно, дикарь нецивилизованный, что с него взять? Так ведь что же бы вы думали? Муж держит за локти сзади киргиза-то, а жена пустой бутылкой из-под водки по зубам его дует… Зубы выбила, бутылку разбила, рожу всю стеклом изрезала… Далее смотреть было противно!

– Да чего же вы смотрели?

– А что? Что я мог один сделать? Речи им гуманные читать – не поймут, дураком еще назовут, а то, пожалуй, тоже бутылкой; с ними ведь еще человека три было – по мировым учреждениям на службу туда ехали – и посуды с собой много пустой было!

– И это цивилизаторы?10

– Цивилизаторы… Едут всяк по своему делу… Покойной ночи…

– Тс?.. – приподнялся Ледоколов на локте.

– Кто-то возится у нас под тарантасом! – стал прислушиваться Бурченко. – Кто там? – наклонился он, перевесившись через облучок.

Шорох усилился немного; то, что заползло под тарантас, слегка застонало.

– Это ты, Урумбай, что ли?

– Гге, Урумбай есть там, Урумбайка!

– Что ты?

– Тюра спать будут… Собака придет, нехороший человек придет. Урумбайка стеречь будет… Урумбайка не будет спать!

– Ну, вот мы и под охраной! – расхохотался Бурченко. – Итак, постараемся заснуть!

– Но этого нельзя допустить. Больной, искалеченный, почти голый, валяется в пыли под тарантасом!

– Их натуру не переделаете, это, по-ихнему, в порядке вещей. Вы напоили и накормили его, а главное – не били, за это он считает себя обязанным отблагодарить вас, чем может. Прогоните его из-под тарантаса, он отползет два шага и ляжет на дороге. А коли уж хотите что-нибудь сделать, так это вот самое лучшее…

Бурченко вытащил из-под ног ковер и сбросил его на землю.

– На вот, завернись, все теплее будет! – крикнул он Урумбайке.

Затихла возня в тарантасе, заснули, наконец, путешественники. Не затихла, не засыпала только вечно неугомонная степь… И если замолкли там дневные звуки, то теперь каждый легкий порыв ветра доносил с собой что-то неопределенное, то словно звон отдаленного колокольчика, то тихий, продолжительный свист, то слабый крик, внезапно оборвавшийся, то шелест какого-то ползущего тела, а то и такое, что и самое опытное, самое привычное ухо косоглазого степняка не разберет, что оно такое, и вздрогнет во сне полудикий конь, навострив свои надрезанные уши11, и вскочит на ноги разоспавшийся верблюд, и призовет на помощь покровительство пророка наивный номад, и шепотом скажет своему товарищу:

– Слышишь, это проклятый шайтан гоняет по степи свои отары (стада)!

VII. Всадник, хорошо знающий свое дело

Длинным серебристым столбом отражалась луна, поднявшись над горизонтом, в водах Солено-горького озера. Этот столб тянулся через всю водную поверхность, дрожал, искрился и был в нескольких местах перерезан черными отмелями. Ни кусточка, ни стебелька не виднелось на плоских, пустынных берегах; трудно было даже определить ту черту, что отделяла воду от сероватых песков, покрытых кое-где илом и солонцеватым налетом; казалось, что пески незаметно переходили в воду, – так все кругом было гладко, ровно.

Темная группа каких-то живых существ виднелась в полуверсте от озера. От этой группы по временам отделялось что-то, двигалось, опять сливалось в общую массу, да и вся-то масса, несмотря на то, что находилась на одном и том же месте, как-то странно колебалась, двигалась, и не могло быть сомнения в том, что это были живые существа, забредшие сюда, чтобы хотя сколько– нибудь оживить эту мертвую пустыню.

Это был небольшой табун диких лошадок-куланов. Эти животные любят посещать подобные солончаки и лизать серый песок, пропитанный горьковатой солью.

Несколько кобылок дремали, то стоя и опустив книзу свои немного ослиные головы, то лежа плашмя на боку и вытянув ноги, как лежат обыкновенно павшие лошади. Жеребята копошились около своих маток, вскакивали поминутно на свои тонкие, высокие ножки, прислушивались, подбрыкивали иногда, без всяких видимых причин, задом и снова примащивались к кобылам, теребя губами припухшие, обильные молоком сосцы. Десяток подростков стоял плотной кучей и тоже дремал. Не дремал только один сторожевой, косячный жеребец и, держась поодаль, зорко присматривался к окрестностям, тянул носом воздух, настораживал уши и, понемногу успокоившись, принимался потихоньку бродить вокруг косяка, обнюхивая кучки помета и отфыркиваясь.

Тихо и покойно было кругом, и робкие животные, казалось, были совершенно довольны своим положением. Вдруг жеребец вздрогнул и даже прискакнул на одном месте. Рысью пробежал он несколько шагов по направлению к воде, храпнул и замер, весь обратившись в одно, самое напряженное внимание. Даже в табуне заметно было какое-то беспокойство, и лежавшие кобылки лениво поднимались на ноги.

Из степи чуть доносился мерный, однообразный топот. Эти звуки неслись с противоположного берега Соленого озера. Широко оно в этом месте; только в совершенно ясную погоду можно заметить желтоватую береговую полосу. Но по воде, да еще тихой ночью, доходят отчетливо и не для такого чуткого уха, каким обладает дикая лошадь.

Успокоился, было, жеребчик, но подозрительные звуки не затихали, не удалялись, а напротив, все яснее и яснее поражали слух. Чу, вот еще что-то прибавилось, будто металл звякнул о металл или кованое копыто наступило на камень.

С легким ржанием жеребец обежал вокруг своего косяка, и все куланы сбились в кучу. Вся куча шагом потянулась в степи, дальше от озера, и долго еще виднелась темная масса, постепенно уменьшаясь в своем размере и сливаясь в общей линии темного горизонта.

А между тем звуки, всполошившие чутких дикарей, теперь уже определенно достигали до слуха; нельзя было сомневаться в их происхождении. То был конский топот. Лошадей было две; обе они шли собачьей рысью, «тротом»1; одна ступала тяжелее, значит, она была под всадником, другая – легче, значит, ее вели в поводу. Металлическое стремя звякало по временам, может быть, оно задевало за оковку какого-нибудь оружия.

Нота какой-то заунывной песни пронеслась над озером, усталый конь фыркнул и споткнулся. Яснее и яснее слышалось все это, но только не видно было ни коней, ни всадника. Мглистое туманное отражение лунного света от серых песков