Мари. Дитя Бури. Обреченный - Генри Райдер Хаггард

Гостья опустила подбородок, прикрыв им маленькую ямочку на шее, составлявшую одну из ее прелестей, и принялась не просто смотреть, а изучать меня, и я, заметив это, плотно прикрыл глаза и ждал. Быть может, она думала, что я все еще в забытьи, поскольку заговорила сама с собой тихим голосом, теплым и сладким, как мед.

– Вот он. Какой маленький! Садуко вдвое крупнее его, а другой, – (это еще кто, подумал я), – втрое. Волосы тоже некрасивые: он подрезает их коротко, и они торчат дыбом, как шерсть на спине у кошки. Пф-ф! – И девушка сделала презрительный жест рукой. – Ничего собой не представляет как мужчина. Но он белый – белый, один из тех, кто господствует. И все знают, что он здесь хозяин. Его называют Бодрствующим в ночи. Люди говорят, что он обладает мужеством львицы, защищающей своего детеныша, что это ему удалось избежать неминуемой смерти в ночь, когда Дингаан убил Пити^[86] и буров; а еще говорят, что он проворен и хитер, как змея, и что Панда и его великие советники-индуны считаются с ним больше, чем с любым другим белым. А еще говорят, он не женат, но был женат дважды, и обе жены умерли, и сейчас он даже не глядит на женщин, что довольно странно для любого мужчины, но указывает на то, что он избежит бед и преуспеет. Однако нельзя забывать, что здесь, в Зулуленде, все женщины – коровы или телки, которые в скором времени станут коровами. Пф-ф!

Она помолчала немного, затем продолжила в мечтательной задумчивости:

– А что, если он встретит женщину, которая не будет коровой и даже окажется умнее его самого, и не обязательно белую…

Тут я счел нужным «проснуться». Повернув голову и зевнув, я открыл глаза и «сонно» посмотрел на женщину, заметив, как преобразилось ее лицо: властолюбивые мечтания в один миг сменились девичьей растерянностью, – в двух словах, передо мной сейчас стояло юное невинное создание.

– Ты Мамина, не так ли? – спросил я.

– О да, инкози, – ответила она. – Это мое имя. Но где ты слышал его и как узнал меня?

– Слышал от некоего Садуко, – (тут она чуть нахмурилась), – и от других людей. А узнал я тебя, потому что ты очень красивая. – При этих случайно вырвавшихся у меня словах она ослепительно улыбнулась и гордо вскинула свою головку.

– Я красива? – спросила она. – Вот не знала. Ведь я всего лишь простая зулусская девушка, которой приятны добрые слова великого белого вождя, и она благодарит его. – И Мамина грациозно изобразила подобие реверанса, чуть согнув одно колено. – Но, – торопливо продолжила она, – какой бы я ни была, я совсем не умею ухаживать за больным, а ты ранен. Может, мне сходить за моей более опытной матерью?

– Ты о той, которую твой отец называет Старой Коровой и которой он отстрелил ухо?

– Да, по описанию это она, – ответила девушка с легким смехом. – Хотя я не слышала, чтобы он так ее называл.

– Может, и слышала, да забыла, – сухо заметил я. – Что ж, спасибо, думаю, никого звать не надо. Зачем беспокоить старую женщину, если ты сама можешь управиться не хуже ее? Если в той бутыли есть молоко, дай мне попить.

Как ласточка, она метнулась к бутыли и уже в следующее мгновение стояла на коленях радом с моей лежанкой, одной рукой держа бутыль у моих губ, а второй помогая приподнять мне голову.

– Это большая честь для меня, – проговорила она. – Я вошла в хижину прямо перед твоим пробуждением и, увидев, что ты по-прежнему не пришел в себя, заплакала… видишь, мои глаза все еще мокрые от слез. – (Так оно и было, но как она добилась этого, ума не приложу…) – Я испугалась, что этот сон станет твоим последним сном…

– Едва не стал… – проговорил я. – Ты очень добра. Но, хвала Небесам, страхи твои оказались напрасны. Если тебе угодно, присядь и расскажи, как я сюда попал.

Она села. Но не на колени, как это делают обычно кафрские женщины, а на маленькую скамеечку.

– Инкози, тебя принесли в крааль на носилках из веток. Сердце мое замерло, когда я издалека увидела те носилки. И это было уже не сердце, а холодное железо, потому что я подумала, что мертвый или раненый человек был… – Тут она умолкла.

– Садуко? – подсказал я.

– Вовсе нет, инкози, – мой отец.

– А оказалось, ни тот ни другой, – сказал я. – Так что ты, наверное, очень обрадовалась.

– Обрадовалась? Когда инкози, гость нашего дома, ранен, быть может смертельно, – гость, о котором я столько слышала, хотя, к несчастью, и отсутствовала дома, когда он приехал?

– Разошлись во мнениях с твоей приемной матерью?

– Да, инкози. Моя родная мать умерла, и меня тут не слишком балуют. Мачеха называет меня ведьмой.

– Вот как? Что ж, меня это не слишком удивляет… Но прошу тебя, продолжай свой рассказ.

– Больше нечего рассказывать, инкози. Тебя принесли сюда, рассказали мне, как свирепый буйвол едва не убил тебя в бочаге… Вот и все.

– Не все, Мамина. Как я выбрался из воды?

– О, кажется, твой слуга, безродный Сикаули, прыгнул в воду и отвлек буйвола, который вдавливал тебя в ил, а Садуко вскочил зверю на спину и вонзил ассегай ему меж лопаток, прямо в сердце, и тот издох. Тебя вытянули из ила, едва живого и нахлебавшегося воды, и вернули к жизни. Но потом ты вдруг лишился чувств, тебя принесли в крааль и положили здесь; до этой вот минуты ты не приходил в сознание и все время бредил.

– О, Садуко храбрый малый, – заметил я.

– Не больше и не меньше, чем все остальные, – ответила она, пожав округлыми плечами. – Разве мог он бросить тебя погибать? По мне, так храбр тот, кто встал перед буйволом и исхитрился схватить его за нос, чтобы тем самым усмирить дикое животное, а не тот, кто залез ему на холку и ткнул его копьем.

В этот момент нашей беседы я вдруг снова лишился чувств и потерял представление обо всем на свете, даже о так интересующей меня Мамине. Когда я вновь очнулся, девушки в хижине не было, ее сменил старый Умбези, который, как я заметил, снял со стены хижины циновку, свернул наподобие диванной подушки и подложил под себя, усаживаясь на ту же скамеечку, на которой до него сидела Мамина.

– Приветствую тебя, Макумазан, – проговорил он, заметив, что я пришел в себя. – Как твое здоровье?

– Надеюсь на лучшее, – ответил я. – А твое?

– Скверно, Макумазан. До сих пор больно сидеть, у того буйвола был очень твердый нос. И спереди у меня все распухло, там, куда пришелся удар Сикаули, когда он свалился с дерева. И сердце мое разорвалось надвое из-за наших потерь.

– Каких потерь, Умбези?

– О-хо-хо, Макумазан! Пожар, который устроили эти безмозглые загонщики, добрался до нашего лагеря и сжег почти все – мясо, шкуры и даже слоновую кость, которая потрескалась от огня и больше никуда не годится. Неудачная получилась охота. Начиналась так гладко, а вернулись мы с нее почти голыми. Да, ничего не осталось, кроме головы буйвола с обломанным рогом: я подумал, может, ты захочешь оставить ее себе.