Диалог пятого среди трех из квартета - Максим Чиров

Избавь меня от любого намека на нестираемость. Моя приязнь к тебе бесповоротна и недолговечна, как осенняя листва. Как смею я тебе признаться, что жизнь моя оборвана? Что на ветру я листом жухлым, чтоб двор не в сор, сметен метлой казенной к прочим трупам, под аккомпанемент сутулого дворницкого кашля во всесожжении — разоблачен, разомкнут — сник. Моя приязнь к тебе — обман. Неужели ты не видишь, что мне не вырваться из этого тела, разорванного шрамами синтагм? Я так страдаю, мне так больно, весь надрыв, весь ущерблен, убей меня, сотри — во всесожжение.

Кто я? Животное? Влюбленный? Вечно влюбленное извращенное животное. Я хочу любить тебя, твое изувеченное тело, коснуться хоть взглядом. Я знаю твое имя. Твое имя знают миллионы. Я хочу посадить на кол миллионы. Оскоплять их, отрезать им языки. Я хочу лишить их возможности звать тебя, означать тебя своим означающим. Я хочу смерти и войны — так я люблю тебя! Молчание — это то, что не в моих силах вынести. Это твой дар. Твой дар — моя неудача, мое всегда-желание, то, что еще способно живить животное. Прощение невозможно, прощание невозможно. Ты мать? Ты не-мое-счастье, не-моя-ненависть, немая ненависть. Ты — рождающая в забвении — не-моя-кто-угодно! Забвение меня. Моя ΛΗΘΗ9.

☑ Убить отца

☐ Взрастить на могиле его древо жизни

☐ Срубить древо жизни

☐ Сподобить древесину целлюлозной бумаге

☐ Сплести страницы в книгу

☐ Читать ее на перекрестке трех сосен, сжигая листву, и молчать свой бесконечный диалог

☐ Сжечь книгу вместе с листвой

☐ Выродиться10

Эпитафия

Перед каждым словом я ставлю вопрос: что оно значит, и над каждым словом я ставлю показатель его времени. Где дорогая душечка Маша и где ее убогие руки глаза и прочие части? Где она ходит убитая или живая. Мне невмоготу. Кому? мне. Что? невмоготу. Я один как свеча. Я семь минут пятого один 8 минут пятого, как девять минут пятого свеча 10 минут пятого. Мгновения как не бывало. Четырех часов тоже. Окна тоже. Но все то же самое.

Александр Введенский

— Значит, не можешь?

— не хочу.

— не можешь вспомнить?

— если бы память вернулась ко мне…

— …разве не сошел бы я с ума?!

…Когда я вновь одолел диффузию век, на меня взирала собственная изношенная плоть. Еще живая. Сегодня я с трудом заполняю свои засмоленные пыльные легкие зноем миллионного города. Здесь — это где-то на излете сил, где-то шелушится кожа на лице, где-то темнеет зубная эмаль. Здесь это когда боль в спине или в суставе твоя неразлучная спутница. Ты знаешь, что она одна останется с тобой до конца. Сосна, твое отсутствие, письма и разложение этого дряхлого и седого тела. Зачем все эти слова? Этот риторический цветок на нашей могиле. Если верить тому глупому греку, убеждавшему меня сквозь века, словно сказанное слово влачит за собой крест означаемого, раз от раза царапая мне небо, обжигая язык, умножая трещины обветренных губ, то я готов проглотить все эти слова, как всякий раз глотаю имя твое, как ты глотаешь семя, сына, всю мою жизнь со всеми вытекающими, дабы ошибки в моем ДНК не были совершены и не были так совершенны, как ошибки вроде нас с тобой. Идеей ошибки я, впрочем, соблазнен (я знаю, здесь ты на моей стороне). Еще со школьной, помнится, скамьи. Сел однажды, сделал ошибку, и дальше, как по Беккету: ошибись снова, ошибись лучше. Сутулая дама сидела за учительским столом и наслаждалась, оглашая оценки. Я узнавал это наслаждение, когда ресницы ее, сподобившись крыльям колибри, учащали свои совокупительные движения. А губы разрастались до размера аудитории, неровные, дребезжащие. Волнами переливались по ним эти слова, как на заплывшей жиром целлюлитной ляжке распоследней отставной шлюхи вибрирует кисель многоопытной кожи: ДВА! Эта два, материализуясь, превышала всякие допустимые размеры, всякий допустимый красный. Она смаковала, облизывала это слово, пока бриз ее слюны осеменял довольные и злорадные лица сидящих, сложа руки, на первых партах отличниц. И челку Х., что так любило сердце моего пубертата. Должно быть, они также мысленно ловили и проглатывали этот бриз, а с ним и весь диапазон их будущей надменности. Глотать все слова, все ошибки — писать лишь многоточиями, чтоб спотыкаться, чтоб каждая точка норовила свернуть мою глотку в нульмерный свой склеп. Точка, что свела бы к себе всю твою танатографию и всякое твое «ли?»: тебя ли, сына ли, ли ли, наше не-нас и всю мою не-любовь — в безмерное препинание вне времени и пространства. Ты и я в мельчайшем пикселе письма. Наш риторический цветок. Уходя, я оставлю тебе эту точку. Она станет для нас эпитафией, и я буду вечно об этом молчать.

[анти-послесловие]

Слезы психопомпа

Егор Дорожкин 11

«Τίς δ’οιδεν, εί τό ζήν μέν έστι

κατθανεΐν, τό κατθανεΐν δέ ζην» 12

Хорошо известно, как высказывание Эпименида «Я лгу», представляя собой логический парадокс, пошатнуло древнегреческую истину. Спустя две с половиной тысячи лет рациональность нового времени не выдержала высказывания «Я говорю», вскрывающего психолингвистическую парадоксальность собственной речи. Однако сколь бы ни были сильны эти эффекты, еще более странным мраком сияет простое «Я есть». Претендуя на интимное и уникальное, оно растворяет единичность моего бытия в самом общем имени любого говорящего «Я», не оставляя никаких шансов на достоверность и приводя онтологическое утверждение «есть» к пустой лексической форме. Безличное полагается в пустое. Небытие субъекта в языке наслаивается на небытие языка в материи и открывает тем самым бездонность существования. Тревожно не оттого, что существование не может овладеть истиной или высказыванием, но в свете его несовпадения с самим собой. Язык, со всеми парадоксами