Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту - Анна Моц

Ознакомительный фрагментгневом из-за предательства Ясона, что убивает не только его новую жену, но и собственных детей. Современные образы жестоких женщин не менее радикальны. Майра Хиндли, Розмари Уэст, Эйлин Уорнос и Беверли Алитт[1] — все они стали объектами ненависти в желтой прессе: их не только изгнали из общества, но и отделили от женской половины человечества. Они считались чудовищами, ангелами смерти, злом во плоти: женщин превратили в демонов, не имеющих ничего общего с идеалами, которым они угрожали. В общественном сознании прочно закрепился образ этих девушек, угрюмо смотрящих с первых страниц газет: для людей нет больших злодеев, чем женщины-убийцы. Эти примеры показывают, как идеализация женственности в целом и материнства в частности может быстро превратиться в осуждение и отвращение к тем, кто разрушает идеальный образ.

В ходе работы я постоянно убеждалась, что правда гораздо сложнее и тревожнее, чем эти карикатурно преувеличенные изображения. Часть тех женщин, которые убивают, насилуют и иными способами проявляют жестокость, действительно социопаты и психопаты, но далеко не все. Нередко они сами переживали ужасное насилие со стороны родителей, опекунов, партнеров или родственников. Многие в результате страдают от серьезных психических расстройств или психологических травм. Кого-то отчаянный поиск любви и заботы, которых они были лишены, приводит к жизни с жестоким партнером, беременности, на которую они возлагают несбыточные надежды, и возрождению травмы, проявляющейся в актах насилия, что повторяют те, от которых они когда-то страдали сами.

Эти женщины не бесчеловечные чудовища, описанные в таблоидах. Это не какой-то особый подвид людей, движимых безумием или злом, которых мы никогда не сможем понять. На самом деле они не так уж отличаются от большинства из нас, поскольку зачастую их преступления — жестокий итог знакомых нам эмоций: желания любить и быть любимым, разочарование и страх при воспитании ребенка, разрушительный стыд и ненависть к себе. Только эти чувства искажаются из-за пережитого опыта насилия. Трагедия преступлений заключается в том, что, пытаясь избежать ужасов собственного детства, многие обречены на воспроизведение того, что пережили сами. Другие живут с психическими расстройствами: это заставляет их совершать преступления и верить, что они помогают человеку, которому наносят вред, порой несовместимый с жизнью. Но в подавляющем большинстве случаев женщины, с которыми я имела дело, не были лишены эмпатии, понимания или шанса на реабилитацию, хотя иногда добиться этого оказывалось сложно.

Во многом я посвятила карьеру работе с женщинами, совершившими неописуемо жестокие преступления, и изучению такого рода насилия. Этот важный вопрос заслуживает того, чтобы в нем разобрались. Известно, что лишь 5 % заключенных — женщины, и далеко не все из них совершили насильственные преступления. Однако мы знаем, что женская жестокость нередко проявляется скрытно, дома, и не всегда становится достоянием общественности. К недостаточной заметности проблемы добавляется отношение людей к тем женщинам, о чьих преступлениях узнали: или их демонизируют, или, что так же опасно, к ним относятся снисходительно — мол, они не способны на преступления, ведь это выходит за рамки образа женщины и матери. По общему мнению, женщины проявляют жестокость, а в особенности сексуальное насилие, только если их к этому принуждают мужчины. Эти стереотипы звучат из уст специалистов в области юриспруденции и медицины, что влечет за собой последствия для общества. Если женщин, совершивших насилие, воспринимают как неисправимых злодеек и относятся к ним как к преступницам, то утрачивается возможность реабилитации. Если же потенциальных нарушительниц закона игнорируют и не замечают, потому что они не соответствуют общепринятому представлению об убийцах или о растлительницах, то мы не можем защитить будущих жертв. Невежество и отрицание в вопросах женского насилия вредят и тем, кто совершает преступления, и тем, кто от них страдает.

В своей работе я руководствуюсь стремлением понять, что подталкивает женщин к насилию, и желанием сострадать им. Я видела примеры, когда моих пациенток считали недолюдьми — не только журналисты, писавшие заголовки в газетах, но и специалисты, которые определяли их судьбу и отвечали за содержание. Вместе с коллегами — профессионалами из разных областей, среди которых медики, начальники тюрем, политики, медсестры и преподаватели, мы работаем над трансформацией системы в местах заключения и психиатрических больницах, которые прежде способствовали ретравматизации огромного числа женщин. Слишком часто девушек, с которыми я работала, воспринимали исключительно как жестоких преступниц, но совсем не видели в них людей с обычными потребностями[2]. Изменение системы и устранение этой несправедливости — процесс не быстрый, и он продолжается до сих пор.

Жестокость и преступления женщин интересовали меня с самого детства. Я росла в Нью-Йорке в 1970-е годы. Меня завораживали новости о Патрисии Хёрст — эффектной девушке и богатой наследнице, которую похитили террористы из Симбионистской армии освобождения и держали в заложниках на протяжении 74 дней. Позднее Патрисия примкнула к группировке и стала участвовать в преступлениях: во время ограбления банка она попала в объективы камер наблюдения с автоматом в руках. Меня захватили жаркие споры по поводу Хёрст. Ее поведение — это то, что позднее назовут стокгольмским синдромом (жертва начинает чувствовать симпатию к агрессору)? Или же возможность поступать радикально вывела наружу скрытые желания? Она была жертвой, преступницей или и той и другой?

Случай с Патрисией был самым ярким среди множества преступлений, которые совершались в Нью-Йорке во времена моего детства. Бабушка, пережившая холокост, «развлекала» меня броскими заголовками из желтой прессы: девушку убили, пока та работала няней; в метро изнасиловали старшеклассницу; в боулинге похитили близнецов. Я на самом деле боялась, что меня кто-нибудь похитит по дороге в школу, пока ехала на метро из Куинса на Манхэттен. Травма — часть истории моей семьи. Родители — венские евреи, а бабушка, будучи подростком, три года прожила при нацистской диктатуре: некоторые из ее близких друзей стали ярыми партийцами и принимали активное участие в ежедневном угнетении евреев и представителей других национальных меньшинств. Рассказы родных, услышанные в детстве, разрушили иллюзию, что женщины по природе своей добры, а материнский инстинкт непоколебим. Я ничего не забыла: порой эти истории помогали понять травмы женщин, с которыми я контактировала, и проявить к ним сочувствие. Пока я наблюдала за Мириам, которая с отчаянием взирала на беспорядок в больничной палате, во мне пробудились личные переживания. Я бессознательно ощутила уязвимость и потерю чувства безопасности, о которых рассказывала мама: в 1938 году во время Хрустальной ночи нацисты пришли к дому ее детства на Шёнербрунерштрассе в Вене. В ночь погрома были захвачены или разрушены многие еврейские дома и магазины.

Я работаю психологом уже более 30 лет, но на самом деле в области