Пани царица - Елена Арсеньева

Две сороки взвились, закружились в вышине. Марина вскинулаголову, засмотрелась. Небо голубое, и зеленая листва, и эти реющие туда-сюдачерно-белые стрекотуньи, суматошные, не то радостные, не то перепуганные. Но дочего же они громко кричат, они оглушают, из-за сорочьего гама не разберешьлюдских голосов…

– Виват царице Марине! Красавица, ох, какова же онакрасавица! Благослови тебя Господь!

– Безбожница, еретичка! Маринка-безбожница! Ой,подпустите меня к ней, ой, выдеру я ее лохмы, выцарапаю глаза!

Нет. Нет! Этого не надо и слушать. Это морок, морок!

Марина резко тряхнула головой – померкший было деньпрояснился. Блеском ударило по глазам. Засверкали позолоченные щиты двухсотгусар сендомирского воеводы: едут они по десяти человек в ряд, на статныхвенгерских конях, а на щитах изображение белого дракона, а за плечами гусарпозолоченные крылья, и чудится, словно небесное воинство спустилось на землю,чтобы приветствовать панну Марианну Мнишек на ее въезде в Москву… в стольныйград, царицей коего она сделается отныне!

Она ехала в карете, запряженной двенадцатью лошадьмиредкостной масти: белые в черных яблоках. Каждую лошадь вел под уздцы особыйконюх. Карета снаружи была алая с серебряными накладками, колеса позолочены, аизнутри все обито алым бархатом. Подушки, на которых сидела Марина, были сплошьунизаны жемчугом, и Барбара Казановская, верная подруга, наперсница,гофмейстерина царской невесты, все жаловалась, что ей жестко сидеть…

Рядом раздался стон. Марина покосилась в сторону – и тут жезажмурилась, чтобы не видеть иссушенного горем лица Барбары с чернымиподглазьями и кровавыми корками на губах. Волосы, Бог ты мой, почему у нее неприбраны, раскосмачены волосы?!

Что-то больно ударило в плечо. Ох, Матерь Божия, это комгрязи, брошенный из толпы… однако на том рубище, кое напялили на Марину, следане видно, ведь оно и так грязнее грязи!

Опомнись, Марина, это не грязь. Это цветы, ну конечно,цветы! Ими осыпают тебя любящие подданные. И, конечно, цветы не испачкаютбелоснежного платья, столь щедро унизанного жемчугом и алмазами, что пышныеатласные юбки чудятся слишком тяжелыми…

Да, рук не поднять, ногами не пошевелить. Это параднаяодежда гнетет тяжестью, это атласные туфельки на высоких, выгнутых пофранцузской моде каблуках стянули крошечную ножку Марины – это вовсе не железысковывают члены, натирают кожу до кровавых волдырей!

А вот и знаменитая Красная площадь. Сейчас ее следовало быназвать пестрой, ибо вся она пестра от человеческих лиц и нарядов. Толпамосковского народа всякого звания высыпала из своих домов глядеть на невестуцаря Димитрия Ивановича. Тут были персы, турки, грузины и татары… Марина впервую минуту даже решила, что в Московии русские вовсе не живут! От Фроловских[1] до Никольских ворот играли музыканты и заливались песельники. В честьприбытия новой государыни грянула знаменитая польская песня, и шляхтичи из свитыМарины завели что было мочи: «Всегда и всюду, в счастье и в горе, я буду тебеверен!»

До Марины долетал срывающийся голос Яна Осмольского. Онавыглянула из окошка кареты и встретила взгляд его черных очей. Для Яна слова олюбви и верности всегда были устремлены к панне Марианне, владычице его сердца,и как же больно было этому сердцу, что через день-другой ослепительная«польская нимфа» будет принадлежать русскому царю, который скачет на белом конеим навстречу…

– Крепись, дочь моя. Не покажи врагам Господа нашегосвою слабость и боль! – послышался рядом тихий голос Никола де Мелло, иМарина нашла в себе силы поднять отягощенную цепями руку и осенить себякрестным знамением, чтобы ободрить своего духовника.

Новый рев толпы был ответом на это простое движение:

– Еретичка! Безбожница! Руки ей обрубить!

В окно кареты полетели комья грязи, камни… Какие-то мужикирванулись к телеге, глаза их горели яростью, простоволосая раскосмаченная бабавцепилась в подол атласного платья Марины, обрывая жемчуг… Затрещало ветхоерубище, и Заруцкий обхватил Марину, прижал к себе, другой рукой защищаямаленького Янека, который скорчился на клочьях сена, прикрывавших днище этойпозорной колесницы…

Мальчик с большими, испуганными черными глазами пронзительнозакричал на руках матери.

Всадник на белом коне исчез.

– Димитрий! – закричала Марина, рванувшись к нему,но его уже не было, нигде не было…

Она бессильно припала горячим лбом к плечу Заруцкого, и всесмерклось в глазах: и мимолетное сияние прошлого, и мрак настоящего.