Чао, Иринчик, чао! - Ирина Коджо

Отплыв на достаточно большое расстояние, я обратила внимание на движущуюся со стороны берега лодку с тремя рыбаками. Почти одновременно с этим я увидела Дюро, быстро рассекающего волны в моем направлении. Поравнявшись с рыбаками, он задорно подмигнул им и, указав на меня, громко закричал:

– Вон, вон, рибичка. Треба ухватити28.

Мужчины засмеялись и посмотрели на меня, но возможности «ухватити» Дюро им уже не оставил. Он сам ловко поймал меня со словами: «Рибичка, рибичка», а затем со смехом добавил: «Ириничка, где твоя пичка?» «О Боже! Опять его вульгарные шуточки! Но, возможно, он не догадывается, что я понимаю смысл некоторых сербских слов», – предположила я. Если бы он подобным образом шутил на русском, скорее всего, я бы возмутилась, но слова на чужом языке не резали слух, и я старалась не обращать на них внимание.

Меня удивляло, как в Дюро сочеталась определенная доля вульгарности в те моменты, когда он со смехом отпускал пошлые шуточки, с глубокой серьезностью, которая появлялась на его лице в то время, когда он говорил о религии. «И как это в нем совмещается?» – задавалась я вопросом. Что у него за внутренний договор с самим собой по поводу соблюдения религиозных правил, мне пока было непонятно. И этим он словно интриговал меня, вызывая желание разгадать эту загадку и лучше понять человека, внезапно ставшего таким близким. И мы говорили и говорили, почти обо всем.

Дюро рассказал, что война во время распада Югославии прошла по его родным местам, а в стенах сельского дома его родителей остались следы от пуль. Говорил серб об этом возбужденно, но вместе тем просто и естественно. С помощью жестов изобразив, что держит в руках ружье и стреляет, он прищурился и сказал:

– Я тоже пиф-паф. Пуцати29.

– Война это страшно. Хорошо, что жив остался, – отозвалась я.

– Да, да, хорошо, – бодро подмигнул серб.

– А родители твои живы? – спросила я.

– Мама умерла у июлу. Сорк дан било.30 Упокой, Господи, – ответил Дюро и, видимо, для того, чтобы я лучше поняла, сложил руки на груди и поднял глаза к небу.

– А отец?

– Давно умер. Добар мушкарец был. И майка добра жена.

«Какие забавные слова в сербском языке! „Мужчина“ – это „мушкарец“, звучит почти как „мушкетор“. А „мать“ они называют „майка“. Странно!» – отметила я мысленно, отчасти догадываясь, отчасти вспоминая свои скромные знания сербского.

– А твои родители живы? – теперь Дюро задал мне тот же вопрос.

– Да. Они в Москве живут, но отдельно от меня. А ты с родителями жил?

– Не всегда. Они на селе увек жили, а я има стан, квартиру у граду. Тамо близу.31

– А твои братья, сестры где?

– Одна сестра у Београду, и брат тама. Друга сестра у Австрии. Старший брат живи у Словении. Еще брат у граду Боснии и Герцеговине. И брат у Москви.32

– Твой брат в Москве? – удивилась я.

– Брат учил богословие у Москви, много зна о религии. Он за мене как духовник.33

– Он священник?

– Не. Он ради34 на фирме, стройка. Но если хочет, то может быть священником. Он женился у Москви. Жена – русская, – пояснил Дюро.

«Однако мы даже ближе, чем я могла предположить, – отметила я. – Брат в Москве! Становится все увлекательней и интересней».

– А ты был в Москве? – поинтересовалась я.

– Не. Хотел, тамо были соревнования, маратон. Но не мог, проблема с ногами.

– Но, может быть, приедешь? Увидимся?

– Можно, можно, – заулыбался мой друг. – Лучше на море. Июнь.

– О! В июне хорошо на море. Но июнь не скоро, это очень долго.

– Да, – согласился серб и, немного подумав, добавил:

– Можно раньше. А како ти желиш?35

– Наверное, можно раньше. Что-нибудь придумаем? – подмигнула я, невольно задумавшись над тем, что будет дальше и нужны ли нам еще встречи.

– Да, помислимо36, – повеселев, ответил Дюро.

Но нам не всегда удавалось понимать друг друга. Иногда серб начинал что-то увлеченно рассказывать, эмоционально размахивая руками, а затем, заглядывая мне в глаза, спрашивал: «Ты понимаешь?» В ответ я пожимала плечами, улыбалась и честно, говорила: «Не-а». То же самое происходило и в обратном направлении. Когда я пыталась простыми словами и жестами что-то объяснить моему другу, он согласно кивал головой: «Да, да», но когда я уточняла: «Ты понял?», он только смеялся и отрицательно мотал головой.

В середине дня после моих процедур в лечебном корпусе «Института Игало» Дюро снова оказался в «пентхаусе», как мы в шутку называли мои апартаменты на последнем этаже. Его ласки стали более спокойными и чувственными, он немного снизил свой напор и уже никуда не торопился. Мы все больше узнавали друг друга, постепенно привыкая быть вместе и исследуя наши тела, желания, ощущения. Первая неловкость прошла, а теплота и удовольствие от близости только увеличивались.

И все же я иногда смущалась под внимательным, изучающим взглядом серба, хотя сама тоже с интересом рассматривала своего большого друга. Заросшее темной щетиной лицо делало его похожим на какого-то дикаря, далекого от цивилизации. А густые, волнистые волосы под мышками и внизу живота наводили на мысль о том, что лезвием и бритвой он пользуется крайне редко и только на лице.

– У тебя здесь можно косички заплетать, – пошутила я, игриво наматывая его темные волоски на указательный палец.

– Да, у меня длина коса, а у тебя фризура, – согласился Дюро.

– Что это? – не поняла я незнакомые слова.

Тогда он с помощью знаков и жестов, объяснил, что «коса» с сербского переводится как «волосы», а «фризура» – «стрижка» или «прическа».

– Да какая там прическа! Просто все аккуратно, а вот у тебя заросли. Ты как дикобраз, – весело заметила я.

– Ирина, глава – жутя, а тамо беленька коса, – продолжал посмеиваться серб.

– «Беленька» по-русски «белая». Хотя не все там беленькое, есть и темненькое. И даже больше, чем на твоей голове, – возразила я.

– А «жутя» – это, наверное, оттенок желтого? Вообще-то в парикмахерской я выбирала золотисто-каштановый цвет, а прядки мне покрасили в светло-русый, – проговорила я, совершенно не беспокоясь, понимает ли меня серб, а про себя подумала: «И почему так происходит? Волосы на голове Дюро заметно поседели, а на теле остались черного цвета. А у меня после тридцати везде стали появляться седые, поэтому и начала красить волосы в более светлые тона».

Проголодавшись, мы отправились на обед в ближайшее кафе «Илиада», где раньше уже ели вкусную рыбную чорбу. На этот раз посетителей собралось много и нас проводили к среднему столику, расположенному недалеко от входа. Эта части зала по оформлению напоминала хижину туземцев: крыша, покрытая неким подобием соломы, стены из редких бревен, соединенные чем-то вроде рыбацкой сети, местами виднелись огромные щели, так что нельзя было с уверенностью сказать, находились мы в помещении или на улице. Кое-где стояли и висели странным образом сочетающиеся между собой предметы, оставлявшие место для фантазии по поводу того, как и для чего они попали в этот шалаш, принадлежавший то ли дикарям, то ли потерпевшим крушение морякам.

За столиком справа от нас обедали две пожилые женщины. Говорили они на сербском языке, и, как только мы сделали заказ, Дюро вступил в беседу со своими соотечественницами. К этому времени я уже успела заметить, что мой новый друг довольно общительный человек и при каждой возможности начинает или поддерживает разговор на любую тему, обсуждая погоду, природу, политику, религию, говоря о себе, обо мне или о собеседнике. «А в этом мы похожи, – подумалось мне. – Ведь я тоже легко знакомлюсь и общаюсь с новыми людьми, узнаю их истории, рассказываю о себе. Только я это делаю мягче и не так бурно, как Дюро».

Прислушиваясь к беседе, я улавливала лишь общий смысл. Но все же мне удалось понять, что эти женщины отдыхают уже довольно давно, а приехали они на автобусе из Боснии и Герцеговины.

– Она Рускинья. Од Москвы37, – представил меня Дюро.

– Лепа, лепа38, – закивали