Соленый ветер Ле Баркарес - Мила Дуглас

Я решила пояснить над чем работаю:

– Это… для фестиваля. Для ди-джея Worakls. Клип.

Он молча смотрел. Минуту. Две. Потом кивнул, коротко.

Этьен произнес:

– Ты талантливая.

Он поставил стакан.

– Но вы, художники… все не от мира сего.

Голос был не резким, а… констатирующим. С легкой усталой усмешкой где-то внутри.

Я удивлённо обернулась, посмотрела ему в глаза, пытаясь прочесть:

– Вы считаете меня сумасшедшей? Из-за…

Я кивнула в сторону моря.

Он не ответил сразу. Взял стакан, сделал глоток. Взгляд скользнул по мне, по экрану с танцующими светящимися рыбами, в окно, на темнеющее море.

– Вино. На террасе. Если не боишься вечернего морского бриза.

Не дожидаясь ответа, он вышел через стеклянные двери.

Я замерла. Это искупление за утро? Или просто новый способ заткнуть мне рот?

Потом закрыла ноутбук и последовала. Он уже сидел в одном из плетеных кресел, два полных бокала красного вина стояли на столике, рядом небрежно нарезан сыр. Манки лежал у его ног. Я села напротив. Тишина. Но не тяжелая. Напряженная, но… терпимая. Гудели цикады и далекий шум моря.

Я взяла бокал и сделала глоток. Мне хотелось поделиться:

– Фейерверки… были невероятными. Спасибо, что позвали.

Он кивнул, глядя в темноту, куда уходил горизонт:

– Музыка в кафе… не моё. Но… сойдет. Шум. Фон.

Этьен махнул рукой, как будто отгонял назойливых москитов.

Я тихонько спросила:

– А вам какая нравится?

Вопрос вылетел сам. Я сжалась внутри, ожидая ледяного молчания или резкого отказа отвечать.

Этьен молчал. Долго. Нас окружили звуки ночи – шелест волн, скрип пальм вдалеке.

– Chelsea Wolfe… Wardruna…

Он сделал еще одну паузу, словно подбирал слова, непривычные к объяснениям. Пальцы правой руки непроизвольно сжались, будто сжимали рукоять стамески.

– …Она не… играет. Она есть. Как шторм за бортом. Как ржавчина на железе. Как… пустота в мастерской ночью.

Он слегка повернул голову, его красивый профиль четко вырисовывался на фоне темного моря.

– Wolfe… ее голос. Мне нравятся ее песни о потерях. О… той тьме внутри. Слышишь – и знаешь: ты не один такой.

Он замолчал, потом добавил, уже почти шепотом, больше для моря, чем для меня:

– А Wardruna… Это море. Не то, что видишь. То, что чувствуешь. Древнее. Холодное. Силу, что ломает кили. Топит огромные корабли. Ритм… как удары грома. Оно не успокаивает. Оно… напоминает. Кто ты. Где твое место. Перед стихией. Перед… всем.

Он резко замолчал, будто сказал слишком много. Снова отвернулся, погрузившись в созерцание черной воды, где мерцали редкие отражения звезд.

Я сидела рядом, затаив дыхание. Его слова о музыке – не о звуках, а о внутреннем мире – ударили в ту же точку, что и моя давняя любовь к Кандинскому.

– Я понимаю, Этьен.

Мне вдруг захотелось поделится с ним. Открыть кусочек своей души. Эта музыка… Она была не набором нот, а ритмом его сокровенной пульсации, композицией его внутренних бурь.

– Как на тех полотнах, где Кандинский отверг видимый мир, чтобы погрузиться в бездну чистого цвета и формы. Он верил, что только абсолютная абстракция, эта оголенная стихия духа, способна резонировать с подлинным, сокрытым – тем, что прячется за завесой реальности. Реализм – лишь клетка. А вот этот хаос линий, этот взрыв хроматизма… в нем-то и живет истина.

Этьен молча отпил вина. Его музыка была такой же – не изображением шторма, а самим штормом внутри; не картиной моря, а его древней, сокрушающей силой, ощущаемой самим сердцем.

И как у Кандинского – за буйством красок, за вихревым танцем форм – таилась бездна. Вспомнились его грандиозные композиции, где едва угадывался отзвук апокалипсиса, больше похожее на взрыв света в кромешной тьме. Именно там, в этой космической немоте полотен, в их отказе от повествования, Кандинский достиг невероятного: живопись становилась чистой симфонией. Каждый мазок – звук виолончели или удар литавры; линии – мелодии, сплетающиеся в небесный хорал или погребальный марш. Цвета звенели, как медные тарелки, или гудели, как контрабасы в глубине оркестра.

Так и здесь. В молчании Этьена, в его скупых словах о проникающей в душу голосе и вечном ритме, звучала та же грандиозная, невыразимая словами симфония. Wardruna – это басовая партия мироздания, гул земли под ногами и неба над головой. Chelsea Wolfe – пронзительный голос скорби, парящий над этим фундаментом, как сольный инструмент над оркестром. Музыка его существования не описывала боль – она была ее акустическим воплощением; не изображала море – она резонировала с его вечным движением, как полотно Кандинского резонировало с космосом. Это был прямой портал в бездну его души – яркую, хаотичную, невыразимо прекрасную в своей разрушительной силе и бесконечно печальную, как холодная пустота между звезд. Понимание обожгло меня. Он говорил не о предпочтениях. Этьен впустил меня в свою душу.

Тяжело вздохнув, словно понимая мои мысли, Этьен сделал ещё один глоток вина и быстро перевёл тему разговора, чтобы ещё сильнее не перейти границы личных переживаний и не утонуть в глубине накрывающих ощущений.

– Мне нравятся собаки… Манки лучший.

Он потрепал пса по загривку. Манки блаженно зажмурился. Он говорил о Манки с такой… простой преданностью, какой я не слышала в его голосе никогда.

Я улыбнулась.

– Я бы… кота завела. Тихого. Пушистого. Чтобы мурлыкал.

Он фыркнул. Не злобно. Почти… смешно:

– Кот? Через мой труп. И Манки.

Он посмотрел на пса.

– Он их терпеть не может. Инстинкт.

Я засмеялась. Коротко, искренне. Он не улыбнулся, но уголок его губ дрогнул. Этот неожиданный, грубоватый звук прозвучал почти по-человечески. И от этого стало неловко и… тепло. Мы пили вино. И дальше говорили только о пустяках. О погоде. О том, как мадам Клеман печет лучший в мире киш-лорен. О назойливости чаек. Ни слова о море. Ни слова о слабости. Ни слова о запертой двери. Просто два человека на террасе, под звездами, с бокалом вина и немым рыжим арбитром у ног. Мир сузился до этого тихого момента. До тепла вина в груди. До его редких, лаконичных реплик. До ощущения… нормальности. Хрупкой, но реальной.

Когда вино закончилось, он встал. Взял пустые бокалы.

Я тоже встала и посмотрела на него:

– Этьен?

Он остановился.

– Спасибо. За… за вино. За краски. За… всё.

Я сделала глубокий вдох:

– Пусть я все еще боюсь… того. Но сейчас… сегодня было хорошо.

Он стоял секунду. Молча. Потом кивнул. Еле заметно. Не «пожалуйста». Не