Солнцеравная - Анита Амирезвани

Пока я ждал, наступил день законной отставки Баламани. Мы с другими евнухами устроили ему прощальный вечер у реки. Ели кебаб и свежий хлеб, испеченный в переносной печи.

Взошла луна, мы курили кальян и пили крепкое изюмное вино. На сердце моем была тяжесть новой утраты. Баламани был для меня всем: наставником, другом, семьей. Я прочел для него стих из «Шахнаме» о добром шахе, чтоб отразить щедрость Баламани, явленную за эти годы. Когда слушатели закричали: «Ба-а! Ба-а!», я произнес стихи, сочиненные мною.

Сердечных множество стихов

Поэты славные сложили

В честь матерей, отцов, сынов,

И те их, верно, заслужили.

Благословенна та семья,

Что сохранит богатства эти.

Всей жизнью утверждаю я:

Нет ничего ценней на свете.

Но может слаще братства быть,

Сильнее кровного родства

Та дружба, что не позабыть,

Что не уместится в слова.

Я, Джавахир, молю — скажи:

То Бога дар иль дар земной?

Ты был правдив, не зная лжи,

Ты ангел, друг прекрасный мой.

Баламани промедлил миг, прежде чем ответить, словно захваченный какими-то мыслями. Потом его теплые старые глаза нашли мои, и я почувствовал, словно он говорит для меня одного.

— Помнишь, я рассказывал тебе о Виджайя-не, мальчике с судна, которое привезло меня сюда? Однажды, когда моряки сражались с бурей, а большинство мальчиков только приходили в себя после оскопления, Виджайян принес мне украденный плод. Впервые я узнал сладкую плоть манго. Как упоительна была наша тайна! Не было ничего слаще, чем найти друга, когда ты сломлен и одинок. Благодаря Вид-жайяну я научился справляться с горем.

Слезы навернулись мне на глаза. Теперь я мог посвятить свою жизнь помощи тем, кто нуждается во мне так, как я нуждался в Баламани. Как радостно было сознавать, что деньги могут спасти Фереште — и, как я надеялся, мою сестру — от отвратительного порабощения! С помощью Анвара я надеялся оставить в канцелярии при себе и Масуда Али.

В день, когда Баламани отплыл в Хиндустан, я приступил к исполнению своих новых обязанностей у писцов. Работа была скучной и куда ниже моих возможностей. Эбтин-ага, помощник летописца, делал все, чтобы мне доставались самые мелкие задания, вроде переписки с провинциальными канцеляриями о новейших способах записи выплат в шахскую казну. Я мог написать все ответы за час или два, а все оставшееся время злился на свою совершенно неудовлетворительную работу. Смотрителем зверинца было бы, наверное, интереснее: там я смог бы побегать с животными.

Для своей новой службы я слишком много умел, и тут все это понимали. У меня были мозги и, смею сказать, яйца, чтоб служить одним из лучших политических игроков при дворе. Но я был кастрирован во всех смыслах, как и большинство людей вокруг меня. Они служили ради удовольствия владык, и если владыки выбирали участь убийц и лжецов, или одурманенных, ленивых, или чрезмерно благочестивых, то придворные должны были подстраиваться под их требования, как башмачник подгоняет кожу к потной, вонючей ступне, нахваливая ее при этом. Но сейчас я, по крайней мере, был в безопасности и утешал себя тем, что в позабытости есть некое облегчение. Старая суфийская пословица вспомнилась мне: «Когда ты в клетке, все равно летай».

Новое царствование только начиналось, и у писцов было полно работы. Желания Мохаммад-шаха должны были быть переданы, изучены и выполнены, главным образом через переписку и прочую бумажную работу. Вдобавок придворные летописцы были заняты описанием начала его правления, в то время как другие завершали последние страницы недолгой истории Исмаил-шаха. Я решил воспользоваться случаем и исправить путаную запись об отношениях между моим отцом, Камийяром Кофрани и Исмаилом. Я сообщил Рашид-хану, что я узнал, и после проверки всей истории он приказал переписать соответствующие страницы. По крайней мере