Половина пути - Юля Тихая

❖❖❖

В понедельник Ольша обратилась на биржу, а ещё через два дня получила оттуда направление в частный конструкторский кабинет. Сотрудник на полный день там не требовался, зато была настоящая гора мелкой работы: то схемы, которые нужно было разделить на должное количество частей, то оптимизация узлов, то оформление чертежей. Платили сдельно, но деньги были вполне приличные, к тому же обещали надбавку за срочность. Ольша, вооружившись справочником и акварелями и кипя мозгами над особенно непростой задачкой, мысленно делила деньги между копилкой, полезными тряпками и красивыми трусами. Именно она до этого настаивала на «рациональности трат», но в битве всё равно победили трусы.

— Я не шлюха, — упрямо сказала себе Ольша на пороге бельевой лавки. — Это не из-за денег!

А потом отдала почти все свои сбережения за небольшую коробку, полную голубых и розоватых зефирных кружев, шёлковых лент и мерцающего бисера. Дома, кусая губы, долго крутилась перед зеркалом, пытаясь узнать себя вот в этой хрупкой эротичной статуэтке в отражении. А Брент — скотина! — тем вечером смял ей рот поцелуем прямо в прихожей, и они как-то вдруг загорелись оба. Всё случилось быстро и бурно, и Брент, кажется, даже не заметил новых трусов.

В дороге они проводили вместе абсолютно всё время и ни капли не надоели друг другу. Потом Ольша почему-то боялась, что жить вместе будет неудобно и сложно, но этот страх оказался напрасным. Им просто хорошо было рядом: по утрам Брент заставлял сонную Ольшу делать предписанную медиком зарядку, потом они завтракали и разбегались по делам, вечерами — гуляли по бульвару, здороваясь со всеми местными собаками, и работали на разных концах большого стола.

Через неделю после Ольшиного переезда Брент неожиданно взялся переклеивать обои в спальне. Выбирали их вместе, а Ольша попутно влюбилась в прекрасную шоколадную ткань, вымолила у Зози её престарелую швейную машинку и сострочила шторы, покрывало и чехлы на разномастные подушки. Брент выволок из запертой комнаты старый сервант, долго колдовал над ним со шкуркой и краской, внутри поселил бумаги и книги. Ольша выпросила себе кресло-качалку и устроила на глубоком подоконнике мягкую сидушку. Над креслом повесили лампу, которую Ольша нарядила в цветастый абажур.

Лампа бросала длинные резкие тени, а уютный уголок с качалкой как-то вдруг превратился в уголок для страшилок. В тяжёлые вечера, когда хотелось плакать, а в мыслях клубились образы прошлого, здесь было хорошо грустить. Ольша устраивалась на окне, Брент скрючивался в кресле, или наоборот; потом кто-нибудь из них начинал рассказывать целые запутанные длинные истории или выдавливать из себя ужасные детали.

Тогда они наконец-то превращались из раскалённых гвоздей в голове — в воспоминания, далёкие и пустые. Так, шаг за шагом, уходило прошлое, чтобы освободить место чему-то новому.

Глава 19

— Ты только не смейся, ладно? Я не хотел бояться, что ты умрёшь.

Это совсем не было смешно. И то, как Брент говорил об этом, тоже не было смешным. Ольша видела мало вещей менее смешных, чем эта.

— Есть люди, которых мне будет… невыносимо потерять. Сейчас семья. Раньше были другие. И они умирали. И это было невыносимо. Не надо, чтобы их было больше.

— Ты говоришь — «не хотел бояться». А теперь хочешь?

— Теперь… боюсь.

Мозоли с его ладоней совсем сошли. Обычная грубоватая кожа, коротко остриженные ногти, на пальцах светлые, почти белые тонкие кудряшки. У него тёплые руки, всегда теплее, чем у Ольши, но их всё равно можно греть собой. Особенно когда он говорит вот так, а в длинных тенях от лампы бродят кошмары.

— Я не глазливый, вроде бы. Просто вечером… ты засыпаешь, а мне кажется, что звенит колокольчик в шкатулке. Два бесконечных шага… тело, похороны. Табличка над могилой. Вот это всё. Спланировал в деталях. Кому сообщать, какие цветы. Фантиков нужно разных, от тех конфет вафельных, ты их любишь, от ирисок «Мяу». Портрет заказать. Фотографии если… можно сейчас сходить в салон, сделать фотографии. Но я не хочу. Это как будто всё уже готово, чтобы… акварели ещё нужно. Шкатулку внутрь положить. Сто раз это в голове прокрутил. И когда мы говорим, как что-нибудь будет… я сразу думаю про похороны, про табличку.

— Я пока живая, — мягко напомнила Ольша, залезая к нему на колени. — Ты знаешь, да?

Он обнял её покрепче. Качалка всхлипнула, под ней мерно скрипели доски пола. Нарядный абажур был украшен кистями, и от них по стенам рассыпались длинные неровные тени.

— Я не смогу, — хрипло выдавил Брент.

И замолчал. И молчал, пока Ольша не спросила мягко:

— Не сможешь — что?

— Ничего не смогу. Я и сейчас не могу. А если всё по-настоящему… так, чтобы у тебя — моя фамилия. Если дети… я не могу тебя потерять.

Ольша знала: он так извиняется. Они жили вместе, жили хорошо и, пожалуй, счастливо, и это хотелось как-нибудь назвать. Но все разговоры о будущем удавались им косо и плохо. О детях они заговорили лишь однажды и тогда неловко признали, что эта идея пока кажется им обоим скорее пугающей, хотя и интересной в перспективе, — а потом Брент помрачнел и весь вечер остервенело стучал по клавишам печатной машинки, как будто они были в чём-то виноваты, и наставил столько опечаток, что проще было переделать, чем исправить.

Теперь она грела дыханием его руки. Качала его большую ладонь в двух своих маленьких, как в лодочке. И плавала сама — в этом тепле, в этом вечере, в смутных странных разговорах, так похожих на дым.

— Я не понимаю, почему ты со мной поехала.

— Куда?.. — она растерялась.

— Сюда, — он встряхнул головой, стукнулся об абажур, усмехнулся. — Ты не должна меня ждать. У тебя должно быть… по-настоящему.

Можно было сказать ему: ты же ждал, когда я рыдала вместо того, чтобы трахаться. Он тогда возмутится, конечно, и будет объяснять, что это всё совсем другое дело, и такое никак нельзя сравнивать, и этот спор можно будет быстро перенаправить в новое русло. Но правда была в том, что Ольше не хотелось с ним спорить. Хотелось просто сидеть вот так, гладить его руки, сплетаться с ним пальцами. Просто быть — потому что у неё и так всё было по-настоящему.

А Брент говорил, и говорил, и говорил, и иногда смеялся, как пьяный, но говорил —