Оzеро - Евгений Васильевич Петров

Субботин заехал в общежитие: комната также была прикрыта, никто в неё не входил. Он зашёл, сел на диван и окончательно загрустил, наполняясь пониманием безысходности ситуации. Ещё не выветрился воздух, которым дышала здесь Люба, ещё и пол не остыл от её сапог, но её уже нет, ни здесь, нигде, – такие мысли терзали его воспалённую последними событиями душу. Наконец Егор поднялся, вышел, закрыл дверь на ключ.

Приехав домой, Субботин не стал загонять машину в гараж, а сразу прошёл в дом. Дома было прохладно, как-то безжизненно и неприветливо. Только рыжий Буревестник сидел у печи и смотрел на хозяина, то ли с пониманием, то ли с осуждением. Егор бросил папку на подоконник, разделся и полуголый, прошёл в комнату, сел на кресло, не замечая ни холода, ни задёрнутой шторы. Откинув голову на спинку кресла, он закрыл глаза…

Перед глазами сразу возник образ женщины, которая только что была рядом. Чуть больше часа назад она была рядом… Её глаза…, такие близкие, родные глаза…, её губы…, губы, которых он так и не коснулся…, улыбка её – то невыносимо женственная, то притягательно озорная… Ему слышался голос, её голос, томный, низкий голос – шелест ветерка по полю, поросшему васильками, голубыми, с острыми краями листочков. Ветерок её голоса не треплет, он нежно гладит васильки и они раскачиваются, тихонько, чуть шелестя, задевая друг друга… Что-то шепчут… Может зовут его, Егора, может пытаются пробудить его, говоря: «Что же ты сделал, Георгий Субботин? Это же я была…, ты искал меня, а я искала тебя…, а теперь…».

Егор открыл глаза. Надо было учиться жить заново. Без неё, без этой женщины, без этих озорных серых глаз, без её манящих губ, без ласкающего голоса, без вздрагивающих пальцев, без соблазнительных коленей, чувственной шеи, красного палантина и бирюзового костюма; без этих шуток, разговоров, надежд и мечтаний. Всё, надо трезветь, надо учиться жить… Без неё…

Он поднялся, раздвинул, наконец, штору и увидел, что день кончился. Деревья за озером слились в сплошной тёмный лес, мартовское небо посерело и стало грустным и тяжёлым.

Егор прошёл в кухню, накинул махровый халат и вышел во двор. Загнав машину в гараж, он вернулся с охапкой дров, стал растапливать печь. С утра он ещё ничего не ел, кроме чашки кофе в институте, но ни малейшего признака голода у него не было. Достал с полки сухой корм, молча насыпал коту в миску, налил воды. Кот не сдвинулся с места.

Дрова в печи дружно затрещали, Егор принёс ведро угля и высыпал его через кружок на плите в топку. Затем открыл холодильник, достал колбасу, помидор, огурец, лук, и стал крошить салат. Намешав чашку салата, он поставил на плиту сковороду, льнул растительного масла и разбил три яйца. Всё это он делал будто на автопилоте: машинально, не смотря, да и не видя, что и как делает. Все мысли его были заняты той, чужой и далёкой уже женщиной.

В доме стало заметно теплее, когда Егор накрыл круглый стол, стоявший посредине большой кухни. Есть не хотелось. Он снова открыл холодильник, достал бутылку водки. Водка у него была всегда. Не потому, что он много и часто пил, нет. Он выпивал редко, – если уж совсем тошно становилось, невмоготу. А так он и после бани обходился горячим чаем. Потому и стояла водка подолгу.

Егор сел за стол, налил полстакана: почему-то стопки ему показалось мало.

– Ну что, Субботин, ноль-один в пользу одиночества? – произнёс он первые слова за прошедших полдня.

Комок снова подступил к горлу и по его вздрагивающим щекам вдруг потекли слёзы. Дома не от кого было скрывать свои эмоции, и он остался сам с собой, и стал самим собой. Слёзы не просто текли, – не задерживаясь на щетинках, они капали на клеёнку

Егор не двигался, смотрел в одну точку и плакал. Ему не было стыдно за себя, за эти слёзы. Он знал, – это не слабость: за свою жизнь ему пришлось много чего пережить: поделить на троих – не обидятся, что мало дали. А он перенёс, выжил и перетерпел: и смерть собственного ребёнка, и разводы, и измены, потери, нищету и много чего ещё. А потому и не корил себя, а просто давал возможность вытечь этой боли из его души.

Егор поднял, наконец, стакан, выпил. Ни один мускул не дрогнул на его, поросшем щетиной, лице. Кот, будто ожидавший, когда хозяин начнёт трапезу, тоже встал, подошёл к миске, стал есть.

В голове Егора зашумело и он почувствовал, что хмелеет. Он взял вилку, потыкал в салат и бросил её на стол. Затем встал, подошёл к окну, расстегнул папку, достал общую тетрадь с конспектами лекций и фотоаппарат. Снова сел за стол и включил просмотр видео. Кот оторвался от миски, подошёл к столу и по-хозяйски запрыгнул Егору на колени, стал вместе с ним смотреть на маленький экран фотоаппарата.

– Ты чего, снимаешь, что ли? – услышал он голос Любы.

– Люба, я немного, пожалуйста. Ты говори, говори…

– Не буду… Вблизи я буду, как баба-яга… Видишь, у меня сломался…

Егор смотрел на неё, поглаживая густую шерсть кота, слушал мелодию её голоса, окутывающего, дурманящего сознание, и не было никаких сил терпеть эту муку. Он открыл тетрадь. На первой странице был номер телефона старосты и ниже написано: Каширина Любовь Николаевна. Ещё ниже был указан её телефон: они обменялись номерами ещё в начале курсов. Егор соскочил со стула, скинув замлевшего кота, быстро подошёл к шкафу и достал из пиджака свой телефон. Никто ему не звонил и не писал.

Он сел за стол и, без размышлений, стал писать смс-сообщение: «Люба! Мы расстались несколько часов назад, но мне кажется, что всё не так, как надо. Почему-то очень тяжело даётся это расставание. Ты как себя чувствуешь? Уже дома? Егор». Отправив сообщение, он налил ещё водки, выпил и стал лихорадочно жевать салат с глазуньей. Телефон молчал.

Съев свой холостяцкий ужин, Егор ощутил огромную усталость, навалившуюся неподъёмным грузом сегодняшних событий. Он захмелел, но спать не ложился. Вставал, шёл в зал, но за окном был поздний вечер; выходил на улицу, – кроме освещённых окон соседнего дома, ничего не было видно. Егор вспомнил про трубку, – вошёл в дом, достал из книжного шкафа жестяную коробку из-под чая, в которой лежала трубка, табак и