Наследство из Нового Орлеана - Александра Риплей

Он постоянно вытаскивал меня из разных неприятных ситуаций, в которые я попадала. Это он выкупил заложенные мною браслеты Мари-Элен. Лишь один человек посмел упомянуть о том, что меня видели на поле боя у Шальметт, и он вызвал его на дуэль и убил. Он регулярно оплачивал мои карточные долги, – играя в вист, я любила ставить крупные суммы.

Тогда, на пароходе, он сказал мне, что я слишком долго играла на его чувствах и он намерен положить этому конец. Смерть твоей матери переполнила чашу его терпения. Мне кажется, он любил ее даже больше меня – если это вообще было возможно. И не мог простить мне того, что я помогла ей бежать из дома.

Он сказал: «Мне осталось жить совсем недолго, Анна-Мари. И я хочу прожить немногие оставшиеся годы по возможности без печали. Ты же в течение всех этих тридцати лет приносила мне одну боль. Тебя интересовали только ты и твои собственные желания, я был для тебя пустым местом».

Он сообщил мне, что намерен остаться во Франции и умереть на родине. А я могу возвращаться в Новый Орлеан одна. Его банкиры позаботятся о том, чтобы ни я, ни дети ни в чем не нуждались. Он желал только одного – больше никогда не видеть меня.

Знаешь, Мари, путешествие на пароходе – прекрасная возможность познать самого себя. Ничто не отвлекает внимания, вокруг лишь море да небо. И я наконец осознала, что, принимая как должное доброту и любовь своего мужа, я не дала ему взамен ничего. Я вынашивала его детей, испытывая к нему одну лишь ненависть, и вступала с ними в заговоры за его спиной. Целиком занятая собственными несчастьями, я ни разу не задумалась о том, счастлив ли он. Я мысленно перебрала в памяти все эти годы, припоминая множество добрых слов, сказанных им, и добрых поступков, совершенных ради меня, но мне не удалось вспомнить ничего со своей стороны.

И мной овладел жестокий и горький стыд, мне было невыразимо тяжело признаться в этом, и все же я призналась ему.

И в сердце его было столько доброты и благородства, что он сумел простить мне годы моего позора.

После этого он прожил всего шесть лет. Это были годы, полные сладостной печали. Ведь приходилось помнить о том, что целых тридцать лет прошли впустую для нас обоих. В тех годах была своя сладость, но я никогда больше не позволяла себе вернуться к прошлому.

Теперь, Мари, ты знаешь, что твоей бабушке пришлось прожить длинную жизнь и немало узнать о том, что такое любовь. Любовь хороша, когда она создает, а не разрушает. И не объятия, а годы придают ей крепости. За мои заблуждения твоя мать заплатила страшную цену, и я надеюсь, что ты сумеешь не повторить моих ошибок.

Влюбляйся себе на здоровье. На то и существуют на свете поклонники, балы и приемы. Пусть твоя голова кружится, а сердце бьется при прикосновении чьих-то рук в вальсе, при чьем-то имени на карточке, вложенной в посланные тебе цветы.

Но когда я и твои дяди подберем тебе подходящую партию, выброси все эти карточки и засохшие цветы в мусорную корзину. Дорожи своим мужем и радуйся, что он дорожит тобой. Это и будет основой настоящей любви, настоящего счастья.

И, подняв голову Мэри за подбородок, Mémère поцеловала ее в обе щеки. Мэри, растроганная этим рассказом, плакала, как и ее бабушка.

– Уже поздно, – сказала Mémère, – а нам необходимо выспаться к завтрашнему дню. Ведь завтра День Марии, день наших именин. И мы будем веселиться весь день. Я отправляюсь спать. И ты не засиживайся.

– Не буду, – пообещала Мэри. Встав на колени, она обняла свою бабушку. – Спасибо за сегодняшний вечер.

– Детка моя дорогая, я люблю тебя.

– А я вас, бабушка.

Несмотря на обещание, данное бабушке, Мэри легла поздно. Ей необходимо было подумать. Выложив сокровища из шкатулки на коврик перед собой, она долго сидела, размышляя о судьбах женщин, владевших ими.

Теперь ей была известна история каждой из этих вещей – всех, кроме завернутого в кружевной платок кусочка испанского мха.

«Должно быть, его положила в шкатулку моя мама, – подумала Мэри. – Он был ее памятью о Новом Орлеане, связывал ее с семьей и родиной.

Тосковала ли она по своей семье? И, когда в горах Пенсильвании выпадал снег, вспоминала ли теплый дворик и аромат цветущих апельсиновых деревьев? Жалела ли о том, что покинула дом, бежав со своим возлюбленным? – Мэри прижала шероховатый сухой мох к губам, чтобы заглушить сотрясавшие ее рыдания. – Как страшно было ей, наверное, как одиноко. Вдали от любящих отца и матери, от братьев, от родных. Вдали от Нового Орлеана.

Когда начались схватки, чувствовала ли она, что умрет? Так далеко от родного дома…»

Мэри тихо подошла к задернутому кружевной занавеской алтарю в углу комнаты.

– Прости меня, Господи, – молила она сквозь слезы, – за мою гордость, за неверие. Господи милостивый, умоляю тебя, прости меня. Прижми к сердцу мою маму, пусть обретет она покой и счастье на небесах.

Тонкое пламя свечи колебалось от дыхания Мэри, ласковый лик и распростертые руки Девы Марии на деревянной иконе сияли в ее мягком золотистом свете.

– Прошу тебя, Пресвятая Дева, – прошептала Мэри, – помоги мне поскорей забыть Вальмона.