Фонарики желаний - Глория Чао

Ознакомительный фрагментЛи Я прозвище – Яя́ (по традиции нужно повторять последний слог), но Найнай считала, что иероглиф «Ли» подходит мне куда больше, чем «Я». Вместе «Ли Я» означает «будет красивой», но слово «ли» само по себе имеет несколько значений. Найнай думала, что одно из них – «тёмная» – подходит мне особенно хорошо, потому что напоминает о тёмном ночном небе, на которое мы так любим – любили – смотреть вместе. «Ты – ночное небо, на котором могут сиять другие, – говорила она мне, и её тёмно-карие глаза блестели. – Вот почему ты особенная. Ты ставишь других на первое место и помогаешь им сиять. Таких людей очень мало».

– Лия́? – осторожно спрашивает мама, вырывая меня из размышлений. Она хмурится, подбородок напряжён – явно из-за чего-то беспокоится. – Ты…

Она не может закончить даже такой простой вопрос.

Я хочу, чтобы она наконец перестала обращаться со мной как с хрупким стеклом, но не хочу говорить, что я в порядке, когда сама в этом не уверена. Моим воспитанием по большей части занималась именно Найнай, а не папа с мамой, и теперь они, похоже, не совсем понимали, что делать. После смерти Найнай родители стали ходить вокруг меня на цыпочках, боясь сделать хуже или напомнить о ней, и эта осторожность со временем лишь росла. Мне бы очень хотелось сказать им, что мне нужно, но я и сама этого не понимала. Пожалуй, я просто хотела, чтобы они сами это знали – так же, как знала Найнай. Но самым большим моим страхом было то, что они правы: я вот-вот сломаюсь. Без Найнай, без Кая, во многих отношениях ещё и без родителей – я ещё никогда не чувствовала себя такой одинокой.

Я резко сглатываю, пряча эмоции внутри себя вместе со слюной.

– С чем вам помочь? – спрашиваю я.

– Мы и так справляемся, – говорит отец.

– Может, пойдёшь попразднуешь? – предлагает мама.

– Но не с ним, – быстро и строго добавляет папа.

Будь здесь Найнай, она бы встала на защиту Кая. «Он хороший мальчик, просто лучший! Вы видели, как он добр к своей семье?» Даже с теми членами семьи, которые не добры к нему – обычно это оставалось невысказанным. «И вы видели, как старательно он работает в пекарне?» «Шевелит булками, готовя булки», – всегда добавляла я, а Найнай громко хохотала, заполняя всё пространство вокруг низкими, гулкими смешками. Мне очень нравились её характерные «ха-ха» – она буквально повторяла «ха-ха», когда смеялась, словно жизнь была такой смешной, а она – такой счастливой, что должна была обязательно выговаривать каждый слог.

Мама берёт фонарик и суёт его мне в руки.

– Не хочешь загадать желание? – Она понижает голос, с трудом произносит следующие слова: – Ради… неё. Она бы этого хотела.

У меня действительно есть желание, которое я хочу отправить во вселенную. Но я не хочу загадывать его одна. И вместе с родителями тоже не хочу. У нас с Найнай было много всего «только нашего», и самая главная из «только наших» традиций была связана с фонариками желаний. Я ещё не разобралась, как сделать это (да и всё остальное тоже, на самом деле) без неё, как заполнить эту пустоту – и хочу ли я вообще её заполнять. Последними словами бабушки, обращёнными ко мне, были: «Не бойся». Но я боялась так долго – с тех пор как она заболела, – что уже забыла, как чувствовать что-то ещё.

Я забираю фонарик, но вместо того чтобы взять со стола маркер, достаю из рюкзака бабушкин каллиграфический набор. Отец мне улыбается. Я заставляю себя улыбнуться в ответ.

– Я буду помогать людям с фонариками, – говорю я.

Родители рассеянно кивают, отвлекшись на подошедших покупателей.

Отвернувшись от столика, я вижу бабушку Шуэ́. Никто из её внуков здесь не живёт, но вся община зовёт её «Шуэ-найнай», потому что она любит нас всех как родных, всегда присматривает за чужими детьми и раздаёт свежие лепёшки с зелёным луком (такие толстые, круглые и рассыпчатые, которые умеют делать только безумно умелые повара). Её муж умер несколько десятилетий назад, а дети уже выросли и разъехались.

Она стоит рядом с молодым шеф-поваром Даниэлем, владельцем модного ресторана французско-китайской кухни за углом от магазинчика «Фонарики желаний». Завидев меня, бабушка Шуэ приветливо машет рукой, подзывая к себе. Я не собиралась прерывать их разговор, но Даниэль тоже начинает лихорадочно мне махать. Подойдя ближе, я слышу, как бабушка Шуэ упоминает кастрюлю, и сразу всё понимаю: она рассказывает Даниэлю о своём подарке новым молодожёнам из общины, которые переехали в многоквартирный дом вниз по улице; они учатся в аспирантуре расположенного неподалёку Иллинойсского университета в Чикаго. Я, в общем-то, и сама могу дословно пересказать историю этой кастрюльки:

– Я увидела просто замечательную кастрюлю! На ней было выведено Good pot, продавали её по акции. По акции! Естественно, я её купила – точно ведь должна быть хорошая, раз так написано! А потом – вот не поверишь, – когда я подарила им эту кастрюлю, они рассмеялись, потому что у слова pot есть ещё одно значение – что-то там про курение! Ты знал? Они думают, что эта двусмысленность очень смешная, а я вот думаю, что английский язык вообще ни в какое сравнение не идёт с китайским. У нас куча омофонов[6] и хитрых идиом, и мы относимся к ним очень серьёзно. Это мы тут настоящие мастера каламбуров! Даже наши традиции основаны на двойных значениях: например, на Новый год мы едим рыбу потому, что слово «рыба» произносится так же, как «изобилие»!

Я знаю её истории лучше, чем свои пять пальцев (сказать по правде, если бы мне предложили выбрать мои пять пальцев из ряда фотографий других пальцев, я бы, наверное, их не узнала).

Как только я подхожу к ним, Даниэль хлопает меня по спине и убегает. Он бросает на меня взгляд, в котором угадывается «спасибо, что спасла меня» – к сожалению, на меня часто бросают такие взгляды, когда я подхожу к бабушке Шуэ и присоединяюсь к беседе. Говорят, Шуэ-найнай слишком разговорчивая. Я пожимаю плечами, надеясь, что бабушка Шуэ не заметила этого взгляда, а потом смотрю на неё. Она хорошая – пусть и многословная – рассказчица, так что я совсем не возражаю, когда она ни с того ни с сего в сотый раз начинает рассказывать, как познакомилась со своим мужем.

Впрочем, в этот раз история всё-таки кое-чем отличается. Она говорит не печальным, а скорее ностальгическим тоном. Её глаза ясны и полны надежды, а