Пленница судьбы - Лора Бекитт

Тут она заметила, что все смотрят на нее, и умолкла.

— Ясно. Разберемся. Скажите мне ваше имя и имя вашего мужа.

К счастью, Мари не забрали в участок, и, когда жандарм ушел, она села на кровать и медленно провела рукой по лицу.

— Я не понимаю, — произнесла она через некоторое время, — почему тот человек сказал мне: «К тебе можно запросто прийти, и это будет стоить не дороже двух франков». И еще: «Мне тебя показали, когда ты шла с работы…»

В глазах Луизы появилось уже знакомое Мари лихорадочное сияние, и румянец сделался ярче.

— Он принял тебя за меня. Или не он, а другой человек. Вчера мы с тобой шли рядом и отстали от других. Ты сильно замерзла, а мне не было холодно, и я отдала тебе свою шаль.

— За тебя?! Но ведь ты…

Луиза смотрела на нее с каким-то отстраненным любопытством.

— Да, за меня. Неужели ты не знала? Это ко мне можно прийти и получить свое за два франка. Ошибка этого болвана состояла в том, что он не подумал сперва подойти и договориться, а сразу полез к тебе. За что и поплатился.

— А Эжен…

— …тоже мог бы сначала разобраться, что к чему, а уж потом пускать в ход кулаки.

Мари смотрела на нее во все глаза.

— Ты говоришь об этом так хладнокровно и жестко, неужели в тебе нет…

— …ни капли сочувствия, жалости? — Луиза усмехнулась. — Есть. Но при определенных условиях подобные чувства имеют обыкновение впадать в спячку.

— Послушай, — вмешалась молчавшая до сих пор Франсуаза, обращаясь к Мари, — может, это и дурно, но ей нужны деньги.

— Всегда есть другой выход, — пробормотала девушка.

— Не всегда.

— По-другому мне не заработать, — тихо произнесла Луиза, и в ее взгляде появилось что-то затравленное и жалкое. — Больше я ничего не умею, и фабрика уже убила во мне все силы. А деньги мне нужны. И много.

— Зачем? — вырвалось у Мари.

— Я очень больна.

Она отвернулась, словно отгораживаясь от взглядов и расспросов. А Мари сказала — в пустоту или сама себе:

— Я потеряла мужа.

— Мне сдается, — заметила Франсуаза, — ты его потеряла намного раньше.

Мари родила девочку в благотворительной больнице для бедных, расположенной на улице Сен-Дени, в здании бывшего монастыря, куда ее отвели сердобольные женщины.

Когда она лежала на узкой кровати в тесном, выкрашенном коричневой краской коридоре, где витал запах затхлости, прокисшего супа, грязного белья, лекарств, лежала, обряженная в серое платье и белый полотняный чепец, к ней подошла сиделка-монахиня и спросила:

— Вы желаете окрестить ребенка?

— Конечно.

— Как вы решили назвать девочку?

— Таласса^[4].

Когда-то Мари слышала это слово от Кристиана.

Монахиня посмотрела на нее ничего не выражающим взглядом.

— Такого имени нет.

— Есть, — возразила Мари, — я привезла его с острова Малые скалы. — И тут же подумала: «Я должна вернуться домой».

Она вспоминала начало их отношений с Кристианом, время, как ей сейчас казалось, ничем не омраченного счастья, восторженной нежности, сердечного тепла. Как выяснилось, она не могла теперь смотреть в лицо жизни, не чувствуя за спиной незаметную, но несгибаемую силу тех удивительных мест, откуда так хотела уехать.

Через неделю молодая женщина вернулась на фабрику и приступила к работе. За ребенком согласилась присмотреть Франсуаза, но Мари все равно приходилось отлучаться с фабрики, чтобы покормить девочку. Из жаркого влажного помещения она выбегала под прохладный ветер и вскоре начала кашлять, как кашляли многие работницы. Теперь Мари заметила, что в бараке было очень мало младенцев: родившиеся здесь дети редко доживали до года.

Однажды, проснувшись ночью, Мари обнаружила Талассу в жару. Личико девочки пожелтело и осунулось, волосики слиплись от пота. Едва дождавшись утра, Мари собралась бежать за врачом, но Франсуаза велела ей идти на фабрику. Она сказала, что сама отыщет доктора и обо всем позаботится.

Весь день Мари была сама не своя: она с трудом превозмогала сердечную боль; ее терзало страшное предчувствие: вернувшись вечером, она увидела, что дочери стало хуже: девочка уже не плакала, а просто лежала, страдальчески прикрыв глазки. Франсуаза сказала, что доктор был, и вручила Мари бумажку со списком лекарств. Внизу стояла сумма — пять франков. Рассеянно пробежав глазами листок, Марк спросила Франсуазу:

— У вас есть пять франков?

— Нет, — ответила та, глядя на девушку честными и в то же время сумрачными глазами.

— А у тебя, Луиза?

Луиза помотала головой, не отрывая взгляда от лежавшего на коленях шитья.

— Ладно, — отрывисто произнесла Мари, накидывая шаль, — я приведу другого врача.

— Тогда тебе придется заплатить еще больше, — заметила Франсуаза.

— Я что-нибудь придумаю.

— Смотри, — промолвила Луиза, по-прежнему не поднимая головы, — осторожнее: женщину, которая бродит по ночам одна, могут принять за гулящую.

Мари быстро шла по темным улицам; ночной воздух веял в лицо сыростью и прохладой. Она бежала вслепую, подгоняемая паникой, меж темных домов с яркими пятнами окон, за которыми жили люди, коим не было до нее никакого дела. Потом остановилась. Моросил дождь; Мари замерла возле фонарного столба, свет которого превращал капли влаги в кусочки золота, и бессильно прислонилась к холодному металлу.

Она не знала, сколько простояла так, когда рядом, разбрызгивая грязь, остановился экипаж и высунувшийся в окошко мужчина бесцеремонно крикнул ей:

— Эй! Иди сюда!

Мари инстинктивно сделала шаг вперед, к краю тротуара, мокрая юбка нещадно хлестнула по ногам.

— Сколько ты… — начал мужчина и осекся, когда луч света от прикрепленного к крыше экипажа фонарика озарил ее бледное, осунувшееся лицо и полные слез, затуманенные горем глаза. — О, мадемуазель, что случилось?

Он открыл дверцу и подал ей руку. Жест был вежливый, уверенный и спокойный; Мари ухватилась за ладонь в черной перчатке и через секунду очутилась внутри экипажа, на мягком бархатном сиденье, напротив незнакомого человека, который смотрел участливо и вместе с тем достаточно строго.

— Куда вас отвезти?

— О, я не знаю! Я… я… — пробормотала Мари, ломая пальцы. Казалось, слова замерли у нее на губах.

Мужчина нахмурился.

— Но вы же куда-то шли? А идти вы не можете. Простите, но я же вижу, что вы едва держитесь на ногах!

Еще раз заглянув в ее глаза, тускло блестевшие в полумраке, будто старинное серебро, стукнул кучеру: