Красавица - Валерия Аристова

испытывая при этом сильной боли. Раны затянулись, рука стала срастаться. Пальцы постепенно приобретали нормальный вид. Разговаривал он мало, и чаще всего только с Морисом. На какие-то непонятные темы, после чего мог часами лежать и смотреть в потолок или в окно.

Морис подбирал успокаивающие средства. За последнее время он стал просто ас в разных медикаментах. Изучил действие разных трав, даже купил огромную книгу с различными рецептами и записями, как какой из этих рецептов действовал на пациентов. Если до этого читал он медленно и с трудом, то теперь стал читать бегло, научился просматривать страницы, где не было ничего нужного, хватая «по головам», и выискивать нужное, отделяя от остального.

Морис гордился собой и своими умениями, когда видел, что пациент его пошел на поправку. Прошло два месяца, и Ролан уже вполне оправился и стал похож на себя самого, и только между бровей его залегла складка, которой не было раньше. Если бы Морис знал, насколько он изменился за столь короткий срок, и что означала эта складка, он бы был безмерно удивлен.

...

За прошедшее время Ролан очень много размышлял. Об ударах в спину, бессмысленной жестокости, о проклятиях. О проклятии мадам де Шамри. О безумном ланселотстве. Ему было нечего делать во время выздоровления, он лежал, глядя в потолок или в окно, читал Библию, потом попросил аббата принести ему книги, но читать их не стал, сосредоточившись на Евангелиях. Латынь он знал плохо, но слова были узнаваемы, да и строки сами собой всплывали в памяти. Христос напоминал ему его самого, когда он шагнул в камеру Дианы, чтобы остаться в аду вместо нее. Сейчас он не знал, поступил бы так же, будь ему известно то, что следовало за этим глупым шагом. Искал бы другой выход? Да и был ли другой выход? Диану он не мог оставить в аду, но был бы добровольно готов вернуться в него сам, он не знал.

Мадам де Шамри прокляла де Мера, и де Мер принял все то, что причинял другим людям. Он размышлял о действенности проклятий, над которыми раньше смеялся, будучи уверенным в своей безнаказанности. Был ли он очищен от греха, приняв страдания, как Христос очистил своими страданиями человеческий род? Его впервые мучила совесть. И больше всего мучила совесть за светловолосых жительниц Виттории и за дона Диего. Убийства во время битвы не могли быть записаны на его счет, но, возможно, штурмы городов, в том числе и Виттории, как-то касались и его тоже, хотя сам он никогда не принимал в них участия, высаживаясь на берег тогда, когда все было уже кончено.

— Я прошу об исповеди, — сказал Ролан однажды дону Хосе, когда тот зашел навестить его в один из вечеров, — вы говорили, что я могу в любой момент попросить вас.

Он опустился на колени и заговорил.

Про де Мера он рассказывать не стал. Потому что не очень верил в тайну исповеди. Рассказал только красивую историю про то, как молодого графа, неугодного при дворе, послали за герцогом не Бурбон, про дочь герцога, и про то, как она сбежала с доном Диего. Он был вполне искренен. Рассказал про искушение, перед которым не устоял. И про то, что Диана не сильно расстроилась исчезновению ее молодого мужа. Когда же отец Хосе, смотревший на него немного странно, отпустил ему грехи, он не почувствовал облегчения. Потому, что сам себя он не простил. Он сказал об этом отцу Хосе.

Отец Хосе смотрел на него с еще большим интересом, чем прежде.

— Раскаяние очищает само по себе, — проговорил он.

— Не на этот раз.

Отец Хосе жестом приказал ему подняться. Ролан встал, подошел к окну и стал смотреть в сад. Снова почувствовал, насколько приятно просто видеть солнце.

— А что же дальше, дон Роландо? – отец Хосе усмехнулся, — теперь она свободна, ыы совершили нечто вроде подвига во славу дамы, и девушка, несомненно, падет в ваши объятья.

Ролан обернулся к нему. Губы его сложились в презрительную усмешку.

— Подвиг во славу дамы? – засмеялся он, но резко стал серьезным и помрачнел, — Она не для меня, падре.

— А как же любовь? – удивился отец Хосе.

Ролан посмотрел на него. Ему было тяжело говорить о любви просто потому, что он впервые признался в этом чувстве живому человеку, в чувстве, которое раньше презирал, в которое не верил, и благодаря которому оказался здесь.

— Любовь – это поступки, а не слова. А жалость хуже, чем равнодушие, — ответил он.

— И вы будете спокойно смотреть, как она выйдет замуж за другого?

— Не спокойно, — Ролан опустил голову, — но я не могу последовать по пути дона Диего и жениться на ней против закона.

Отец Хосе молчал.

— Я предлагаю вам подумать вот над чем, дон Роландо, — наконец заговорил он, — над тем, что любовь — это не только поступки, особенно тайные подвиги, — он усмехнулся, — любовь это и слова тоже. Дайте вашей даме шанс оценить вас по достоинству. Тогда, возможно, вы сумеете продвинуться гораздо дальше.

Ролан вскинул голову.

— Вы имеете в виду, что она согласится стать моей любовницей? Пожалеет меня? — он рассмеялся, а потом заговорил жестко и как-то зло, — мне этого не надо. Я не готов пользоваться телом, делить его с кем-то. При желании я и без подвигов уговорю ее на что угодно. Или... заставлю. Но мне этого не нужно. Для развлечения есть женщины по-проще. Я женюсь на ней. Не сейчас. Но я добьюсь права на ней жениться.

— А сейчас она выйдет замуж за герцога Вермандуа.

Он дернул плечом.

— Люди смертны. И герцоги тоже. Она все равно будет моей женой. Просто не сейчас.

— То есть вы не собираетесь рассказывать Диане… — начал отец Хосе.

— Что может быть страшнее жалости? – перебил его Ролан, и глаза его вспыхнули, — нет, Диана никогда ничего не узнает, иначе мне придется отказаться от нее. Я не потерплю жалости. Жалость убивает любовь, да и как я отличу, что она чувствует ко мне, если… — он махнул рукой и отвернулся обратно к окну.

— Как же прекрасная дама сможет оценить вас?