Выжить после апокалипсиса - Людмила Вовченко

Она не спорила. Не потому что привыкла слушаться; потому что в этом голосе не было ни капли власти, только забота, которой хочется верить.

До полудня дом работал, как хорошо смазанный механизм, только вместо железа — люди. Пётр с Яковом тонко подрезали сугробы у стены, становясь на подпорки — снег падал мягкими плитами и ложился подальше, чтобы вечером не пришлось ругаться на сосульки. Савелий с подростками прокопали канавку от навеса к валку, вода уже шла тонкой, лоснящейся жилкой, и подмерзала на глазах узорчатой коркой — словно кто-то вышивал дорожку серебром.

В «уголке» Родион развёл лампу — керосин держал ровный, жёлтый бублик света. Стол застлали чистым полотном. В тазу дрожала тёплая вода. Марфа принесла настой из малины — не праздничный, рабочий. Мира села на табурет, расслабила плечо с привычной осторожностью человека, который привык держать, а не «быть держащейся». Родион не трогал там, где больно. Он умел «подойти». Пальцы его были тёплые, сильные, и пахли травой и железом. Бальзам лёг под кожу — сладко, хвойно, с тенью мёда.

— Сжимайте, — сказал он. — Так. Держите. Ещё. Хорошо. Суставы любят уверенность. Как и люди.

— Люди капризнее, — выдохнула Мира. — Но, наверное, благодарнее.

— Если с ними по-честному, — согласился он.

Он отпустил её руку, и ей стало на миг пусто — ладонь ещё помнила тепло, как печь помнит горшок. Мира накрыла пустоту делом:

— Вечером — собрание. Распределим недели: коптильня, валок, пряжа, печь, малыши. И про ярмарку — не откладывать. Весной — свадьба. Я не люблю «в упор», но люблю «в срок».

— Пойдём, — просто сказал он, будто речь шла о тропе к лесу.

Середина дня принесла нежданных гостей — тех, кого ждёшь без радости, но и без лишних слов: уездная проверка. Женщина в синем полукафтане с нашивкой, двое сопровождающих — молчаливые, глаза как лёд на валке. У ворот остановились, не шумели, не смотрели по-волчьи — просто смотрели. Взгляды прошлись по двору: сугробы откинуты, канавка проложена, коптильня дымит тонко, не чадит, у «уголка» свет и порядок, у сарая — новые задвижки, перила на мостке без заноз.

— Хозяйка Лемар? — голос чиновницы был сух и чист, как стеклянная палочка в химическом стакане.

— Хозяйка, — кивнула Мира. — Бумаги — здесь. Осмотр — по порядку. Людей по снегу не гоняйте: у нас правило — работа не для показу.

Чиновница листала неспешно: регистрация, отметка фельдшерицы Полины, договор на обмен: хлеб, рыба, лён, работа — на бинты, йод, осмотр. Взгляд задержался на тетради Миры: аккуратные строки, цифры, пометки. На миг — неуловимо — в глазах чиновницы промелькнуло удовлетворение мастеровой женщины: «дело делано».

— Норматив взноса к Покрову прежний, — отчеканила она. — Соль — два мешка, мука — один, ткань — по ведомости. Новый пункт: медицинское покрытие для окрестных — по запросу. У фельдшерицы Полины — допуск, у вас — «уголок» в порядке. Нарушений… нет.

— И не будет, — коротко сказала Мира.

— Смотрите, — на этот раз чиновница кивнула неофициально, по-женски. — Дом держите хорошо. Редко встретишь «восстановительную», где дом — не склад.

— Хотите чаю? — вмешалась Марфа, уже пододвигая кружку. — У нас по правилу — смеяться два раза в день и чай по расписанию.

— Добавьте меня к списку, — неожиданно смягчилась чиновница.

Выпили у печи. На прощание кивок вышел человеческим:

— С ярмарки — учёт пришлите. И… лекарь, — это уже Родиона, — живите. Здесь это слышно.

Они ушли, и напряжение, как натянутая лента, чуть отпустило. Пётр шумно выдохнул:

— Вот это глаза. Я думал, лопата в руках замёрзнет.

— У них работа, — сказала Мира спокойно. — У нас — своя. Делайте свою лучше, чем они свою — и будете спокойны.

— Запишу, — буркнул Яков. — «Делать лучше, чем уезд».

К вечеру мороз стал другим — не щипал, а давил, как мокрый снег на слабую крышу. Ветер переменился на северный, огрызнулся у угла и затих — как будто прицелился. Дом ответил — пакет в щели, лента на дверях, ведро с песком у порога. Всё — как в книге, которую Мира когда-то переписывала в монастыре: «О зимних обычаях и спасительных хитростях».

Собрание началось без речей. Каждый занял своё: Пётр и Яков — у торца стола, где хорошо спорить; Савелий — ближе к двери, привычка дежурного; Вера с Витой — под лампой; Лада и Настя — со станком, руки сами находят узор; Фёдор с мальчиком — у печи; рядом — Родион, напротив Миры. Пахло супом, горячим хлебом, дымом от коптильни и шерстью — в хорошем смысле: живостью.

— Дела, — Мира раскрыла «журнал дома». — Мука — на неделю, рыба — по плану, мясо — в коптильню, сало — экономно. Рафинад — по чайной ложке на вечер «к разговорам». Валок — Лев утром, Пётр днём, я — к вечеру. Коптильня — Савелий главный, Яков — глаза. Пряжа — Лада ведёт счёт, Настя — узор. «Уголок» — Родион, помощь — Вера. Дети — по списку. Кто зарывается в работу — штраф в «смешить дом»: два анекдота после ужина.

— Про профессора-поросёнка готов, — сказал Пётр с достоинством.

— Только без непристойностей, — строго произнесла Марфа, поправляя фартук. — У нас дети.

— У нас профессор приличный, — заверил Яков. — Он только философствует.

Смех полился — не бурей, а доброй волной.

— Теперь — о весне, — продолжила Мира. Голос её не поднимался, но все чуть ближе подались к столу. — Мы идём к ярмарке. Нам нужны: семена — ранняя пшеница, ячмень, лен; ещё одна коза, если приценимся; соль — запас; два мотка хорошего сукна — для валенок и верхней одежды; глиняные горшки — печь любит правильную посуду. Повезём: рыбу, копчёное — по «две связки только», ткани — несколько метров, ленты — Лада сделает узор «на счастье», и ещё — наш медный чайник, старый, но чистый; обменяем на два простых, зато целых. Кто едет: я, Родион, Яков. Кто остаётся — Пётр старший, Савелий — глаза, Марфа — печь, Вера — малыши. Вопросы?

— Один, — поднял руку Фёдор. — С кольцами что?

В «уголке» лампа на миг качнулась, будто сама прислушалась. Родион положил на стол маленькую