Измена. Вторая семья моего мужа - Каролина Шевцова

Глава 23

Сегодня третий четверг месяца, а значит я еду в гости к свекрови.

Надеваю красивое платье, даже в девяносто лет Инесса Марковна оставалась женщиной и умела ценить красоту.

— Римма, какие чудесные у тебя сережки, — любила замечать она.

— Спасибо, это подарок мужа.

— Знаю, — довольно хихикала старушка, принимая щедрость Фила за свою заслугу. Мол, она так воспитала.

Сейчас стало понятно, что дорогими подарками Белый просто пускал пыль в глаза, так, чтобы за блеском бриллиантов, я перестала замечать все, что теряется в бликах драгоценных камней. Ослепла. Но ничего, ничего, я вовремя (хоть и случайно) разбила очки и теперь вижу предельно четко. Даже то, что видеть не хочу. К примеру очередной пост в соц сетях Белого, где его изможденная, но счастливая рожа мелькает на фоне готического храма Кельна. Или Бранденбургских ворот Берлина. Или тенистых улиц Дрездена.

Для инвалида колясочника мой муж слишком быстро передвигался по Германии. А для писателя слишком мало делился событиями жизни.

Я до сих пор не знаю, что с его здоровьем, и сколько не смотрю в лоснящееся самодовольством лицо, не могу разобрать, как он. Надеюсь, что паршиво.

И еще сильнее надеюсь, что в Германии Белый надолго, потому что не представляю, как смогу жить дальше, зная, что где-то рядом он. Дышит, пишет, любит и все еще не помер.

С этими мыслями покупаю коробку эклеров и иду в гости к женщине, которая родила и воспитала этого монстра.

— Римма, я так вас ждала — голос ее больше не звенит, он серый, как тень на асфальте.

Разуваюсь, передаю пирожные Ниночке, сиделке, которую мы наняли для Инессы Марковны. Та вежливо улыбается в ответ, но я все равно замечаю темные круги под глазами и поехавшие вниз уголки губ.

— Как она?

— Все хуже, Риммочка. Но постоянно вспоминает Вас с Филиппом Львовичем, просит прочесть его книги. Я читаю, очень уж хорошо он пишет.

Киваю, и, не зная, что ответить, просто иду в комнату, где меня ждет свекровь. Она давно не ходит, но не смотря на недуг, не пролила и капли этой сумасшедшей жажды жизни. Такая же яркая, огненная, как и десять лет назад. Встречает меня Инесса Марковна в платье, еще более праздничном чем мое.

— Римма, душа моя, скажи Нинке, чтоб прекращала смотреть свои сериалы, я с ними в край деградировала. И главное, сколько раз прошу ее поставить обзорную экскурсию по Эрмитажу, нет же! Одни турки на уме!

— Ой, ну всяко лучше, чем эти ваши голые греки на вазах. — Беззлобно шутит Нина, пока расставляет на столике чайный сервиз. Для наших встреч всегда достают праздничный сервиз из серванта, вот и сейчас я любуюсь кобальтовой сеткой на боку чайника — фирменный узор ИФЗ. И пропускаю очередной вопрос от Нины: — Риммочка, ну вот скажите, кто краше, голый грек, который к тому же помер, или живой Серкан Болат?

— Я за живого Серкана, кто бы он ни был, — миролюбиво поднимаю руки я и смеюсь, когда Инесса Марковна называет меня предательницей.

Перепалка этих двоих возвращает меня во время, когда я была счастливой. Глупой, обманутой, но счастливой. И ненадолго становится тепло на душе.

Я медленно пью чай из фарфоровой чашки, и слушаю, как свекровь рассказывает про погоду, про цены в магазинах, про разбавленное, невкусное вино. Нить беседы все время ускользает от меня, потому что из Инессы Марковны плохой рассказчик. Когда-то живой ум покрылся почти вековой пылью. Женщина путается, забывает слова, и хоть я ее не тороплю, сама же злится на собственную беспомощность.

Да, ей не повезло. Сначала подвели ноги, теперь отказывает память.

— Ты совсем грустная, Римма, — замечает свекровь.

— Простите, задумалась.

Она долго смотрит на меня и, наконец, произносит.

— Красивое кольцо, весь вечер любуюсь.

— Спасибо.

Нет, милая Инесса Марковна, его мне покупал не муж, а я сама. Боюсь я больше не смогу надеть ничего из подарков вашего сына, спрятала все в шкатулку, а ту убрала под кровать — подальше с глаз.

Инесса Марковна зависает, будто пытается обдумать мой ответ. Или я путаю осознанность с безумием, а она снова забыла, о чем мы говорили.

— А где Филипп, — в мутных глазах на секунду зажигается разум, — он так давно не приходил ко мне.

И это правда, Белый в последние годы все реже навещал мать, оставил эту привилегию мне. Я была не против, мне нравилась, нет, я даже полюбила эту чопорную, закрытую на все пуговицы женщину.

Инесса Марковна приняла меня если не как свою дочь, то очень, очень тепло. Никогда не пеняла на происхождение и статус, не винила в испортившихся отношениях с Филом, не задавала неудобных вопросов. Вплоть до сегодняшнего дня, пока она не спросила, где ее сын.

В Германии. В инвалидном кресле. В ужасе.

Но сказать это бедной старухе я не могу, просто не получается. Нет, правда, я репетировала перед зеркалом, что-то пыталась из себя выдавить, как-то подбирала слова — напрасно. Моя извилистая речь вышла до стыдного тупой. И я решила молчать обо всем, включая наш с Белым развод. Инессе Марковне осталось не много, пускай она уйдет счастливой, без мыслей о плохом и ненависти.

— Риммочка, — вздрагиваю, когда снова слышу тихий шелестящий голос, — скажи, я плохо воспитала сына?

— Нет, что вы. Просто Филипп очень занят, вы же знаете, какая у него специфика работы, когда он пишет, то не замечает ничего вокруг, писателям не положено отвлекаться.

— Ну да, ну да, — согласно кивает старушка, — увидеть мать перед смертью, такая ерунда, что и отвлечься нельзя.

Я вижу, как недовольно сжались ее губы, как мелко дрожат пальцы и заходится в спазме грудь. Инесса Марковна долго, мучительно кашляет. Я молча жду. Не помогут ни лекарства, ни свежий воздух, ни стакан воды.

«Возраст, что вы хотите», — объяснил мне врач.

Я хочу обеспечить близкому человеку легкий уход и сейчас правда не готова быть той, кто скажет ей правду.

Мне не за что наказывать свою свекровь. Она, как могла, меня любила меня, я старалась ответить ей тем же, а все остальное — иногда так бывает.

— Он вам обязательно позвонит, — глажу сухую морщинистую руку.

— Конечно, Риммочка, а пока почитай. Что-нибудь из ваших книг.

И вот. Инесса Марковна никогда не называла романы Белого — его книгами. Всегда «наши». То есть и мои тоже. То есть по справедливости.

Возможно,