Фортуна - женщина - Уинстон Грэхем

Я перевел взгляд на небольшую группу провожающих. Майкл вернется в контору. Я вспомнил его изумленное лицо, когда я сообщил ему эту новость. Как смущенно, прячась за полушутку, он ее принял. Вспомнил его высокую, широкоплечую, немного сутулую фигуру рядом со мной в церкви…

Доктор Дарнли, скорее всего, поедет в клуб, где мы вчера обедали с ним вдвоем. В этом огромном особняке, сохранившемся с Викторианской эпохи, мы сидели друг напротив друга за закусками и жареной свининой, и ему ни разу не пришло в голову, что мы уже встречались — много лет назад. Я и сам не узнавал в нем человека, который высокомерно заговорил тогда с бродягой. Возможно, враждебность наполовину исходила от меня самого. Теперь же мы толковали об артрите, популярности кока-колы в Египте, происхождении фирмы ”Ллойд”, повышении цен на газетную бумагу — словом, о чем угодно, только не о Саре. Оказалось, что он как раз заканчивает книгу о южноиндийских диалектах. А я почему-то всю жизнь считал его доктором медицины.

Миссис Мортон и Виктор не приехали. Мать Трейси в это время находилась на острове Уайт, а Виктор должен был вечером в пятницу отбыть в Шотландию. Сара позвонила ему и потом передала мне, что он воспринял новость довольно дружелюбно.

Я повернулся к жене. Она предпочла сесть ближе к проходу, потому что не любила смотреть в иллюминатор. Нам предстояло решить массу практических вопросов, но это можно было отложить на потом. Прошлое было еще слишком близко, слишком памятно, чтобы безболезненно строить планы на будущее. Главное — рука Сары покоилась в моей руке, и она не спешила убирать ее.

* * *

Поздно вечером, когда мы лежали в темноте, прислушиваясь к постепенно затухающему шуму уличного движения на Рю-де-Тиволи, я решился рассказать ей о своем детстве. До сих пор я ни с кем не делился этими воспоминаниями, но ей как будто было интересно.

Мне было всего семь лет, когда из-за ремонтных работ на корабле мой отец потерял работу. Ему так и не удалось подыскать что-нибудь приемлемое, так что из своего дома наша семья перебралась в трехкомнатную, а затем и в двухкомнатную квартиру в многоквартирном доме. С годами отец все больше сдавал и в конце концов стал большим инвалидом, чем его корабль.

Я описал наше убогое существование в ту пору. Мальчишки, предоставленные самим себе; прокуренные трактиры с опущенными красными жалюзи; лавчонки, торгующие рыбой и жареным картофелем, зазывалы и ростовщики, а главное — похожие на арестантов бродяги; заброшенные лачуги; пароходные гудки и грязная пена прибоя. И то, как мать отказывалась признать, что остаться без работы — беда, а не бесчестье, и постоянно колола ему глаза. В этих двух комнатах мы не знали ни минуты покоя; даже я, семилетний мальчик, не мог вздохнуть полной грудью.

— Теперь, много лет спустя, я стыжусь своего тогдашнего отношения к ней. Бывает, строго судишь человека, но, приближаясь к его возрасту, начинаешь понимать, что и сам в его положении вряд ли вел бы себя достойнее. У матери было много хороших качеств: она была рачительной хозяйкой, умела шить и отличалась чистоплотностью. Вроде бы, у нее было все, что могло бы облегчить ситуацию, но этого не случилось. Отец — совсем другое дело: ему были доступны более широкие горизонты… если бы только он имел возможность проявить себя…

— Что с ним случилось?

— Ничего особенного — если не считать финала, так сказать, последней точки над ”i”. Весь последний год он катился по наклонной плоскости. Воспринимал произошедшее так же остро, как и мать, но из гордости не подавал виду.

— Ты на него похож?

Я не ответил, но какой-то лед в душе, пусть не до конца, но растаял.

— Все три последних года компания обещала ему работу. Это удерживало его на плаву. Мать то и дело начинала разговор словами: ”Когда ты снова выйдешь в море…”; ”Когда ваш отец начнет работать…”; ”Когда мой муж вернется на корабль…” В один прекрасный день — мать отлучилась навестить Марион, которая вышла замуж за мелкого служащего, — отцу позвонили и предложили срочно явиться в контору: подвернулась вакансия. Он отправился, полный надежд, а его спросили о возрасте и, узнав, что ему недавно исполнилось пятьдесят, предпочли ему более молодого работника — а ведь он больше десяти лет ждал этой должности. По возвращении отец закрыл двери и окна и включил газ. Я в то время работал в гараже и, придя домой, нашел его на полу — без сознания. Он еще дышал, и я мог его спасти — если бы знал, что нужно делать, или если бы врач явился вовремя. Он скончался у меня на руках, успев произнести одно-единственное слово: ”Дороти”…

На улице стало совсем тихо, Париж погрузился в сон. Сара еле слышно спросила:

— Наверное, он очень любил твою мать?

— О да, я тоже так считаю. Иначе не принимал бы ее ругань так близко к сердцу. Я думал, она отвечает ему взаимностью, просто у нее тяжелый характер… Но однажды, вскоре после его кончины, я случайно подслушал ее разговор с Марион и убедился, что это совсем не так: даже не по тому, что она говорила, а по интонации. Возможно, бедность убила любовь.

На этот раз мы молчали гораздо дольше. Наконец Сара пошевелилась на моем плече.

— Можно выстроить надежнейшую систему защиты, возвести самую высокую и прочную стену, но как защититься от тех, кого любишь? Любовь дает огромные права, но и налагает колоссальную ответственность.

Возможно, она знала это по собственному опыту.

* * *

Судьба подарила нам восемь счастливых дней, а потом…

Я открывал для себя Сару и убеждался, что совсем ее не знал. Любя, я видел две или три краски, а воображал, будто воспринимаю весь спектр. Не догадывался — хотя должен был бы чувствовать, — что подчас она существовала на пределе своих возможностей и, натянутая, как струна, сжигала себя изнутри. Не замечал, как она умеет радоваться жизни — и в то же время подвержена вспышкам гнева; впрочем, она быстро отходила. Не знал, как легко доставить ей радость, как она впечатлительна, добра, необычна, обворожительна…

Мы отказались от большинства традиционных развлечений — хотя, конечно, сходили на балет. Я теперь лучше понимал этот вид искусства — не говоря уже о том, что хотел сделать приятное Саре. Мы посмотрели пару пьес в драматическом театре, но, признаться, мне было трудно следить за развитием сюжета. Посетили несколько ночных клубов. Обедали и ужинали в самых дорогих и самых дешевых ресторанах; делали покупки в предместье Сен-Оноре и на бульваре Клиши. Много ходили пешком: обычно вдоль Сены, на запад до Трокадеро либо на восток — до собора Парижской Богоматери. Иногда мы отправлялись на остров Святого Людовика — любовались рекой и наблюдали за просиживавшими по целым дням рыболовами. Добирались старыми, допотопными автобусами и еще более допотопной подземкой до Сакрекера или Монпарнаса. Не помню, какая была погода, но, по-видимому, чудесная. Однажды возле Ронд-Пойнт нас застиг ливень и пришлось спрятаться в ближайшем кафе.

Мы без конца разговаривали. Я и не думал, что в мире столько вещей, представляющих интерес. Мы беспрерывно обменивались мнениями, спорили, решали мировые проблемы, не забывая о своих собственных; строили планы, а затем заменяли их более удачными. И все чаще Сара смеялась — чего так не хватало всю последнюю неделю в Лондоне. Смехом искрились ее глаза, он прорывался в репликах, и я почувствовал наконец, что, может быть, она и вправду счастлива.