Модистка королевы - Катрин Гюннек

Дано ли нам осознать, когда именно в нашей жизни все начинает идти под откос? В какой момент небо вдруг оставляет нас?..

В памяти всплывает 1784 год. Думаю, именно тогда волшебство стало постепенно уходить как из жизни мадам Антуанетты, так и из моей собственной. Вначале это происходило очень медленно, едва уловимо.

В то время я твердо решила переехать. Аде и мадемуазель Ленорман утверждали, будто существуют улицы и дома, которые притягивают удачу и являются для хозяев благоприятными во всех отношениях. И наоборот — есть дома, приносящие только несчастья. Я не суевернее других и не верю знакам, появляющимся в моей жизни, но я готова принять этот вздор. Он, впрочем, доставляет огромное удовольствие моей Туанетте, если мне хватает ума все это ей рассказать.

Моя подруга графиня д’Удето, часто навещавшая меня в послеобеденное время, не стала поднимать меня на смех, когда я поведала ей об этом.

— Разве о домах не говорят так же, как о людях? — сказала она. — Дома ведь тоже бывают радушными и приветливыми, холодными и негостеприимными, беспокойными и успокаивающими…

Энтузиастка по натуре, она немедленно превратила эту идею в игру, решив описать все дома в ее жизни, которые она сможет вспомнить. И на свет появилась таблица с семью столбцами, куда попали дома волшебные, очаровательные, нейтральные, несчастные, дьявольские… Наши дома в Эпинее попали в графу самых лучших! Это правда, они были замечательными, красивыми… особенно мой. Дело не в том, что он был элегантнее или просторнее; просто в нем я чувствовала себя хорошо как нигде. Даже Элизабет д’Удето признала это. Она говорила, выражаясь очень элегантно, что «мой Эпиней» полон несравненного очарования, перед которым никто не мог остаться равнодушным. Итак, в конце 1784 года я, не колеблясь, перевезла «Великий Могол» на улицу Ришелье.

Мой бутик добрую дюжину лет находился на улице Сен-Оноре. Он остался бы там на многие годы, если бы не я. Я вдруг почуяла, что можно провернуть выгодное дельце, а такую возможность я никогда не упускала!

Ветер перемен повеял над кварталом Пале-Рояль, и, с моей точки зрения, выиграть от этого должна была прежде всего улица Ришелье. Все сначала удивились, подняли меня на смех, а затем торопливо последовали моему примеру. Театр Варьете[108]переехал на новое место — и оно стало самым любимым в городе. Там разместились театры, рестораны, кафе. Туда стали стекаться люди, готовые потратить свои деньги. И их было великое множество. Улица Ришелье стала самой посещаемой, а я — я уже была там.

Сначала я остановила свой выбор на большом доме № 13, уже побывавшем в руках у многих съемщиков. Это здание будто не располагало к длительному пребыванию. Мы в свою очередь тоже не остались в нем надолго: меньше, чем на четыре месяца. Я сообщила владельцу дома о том, что имею намерение съехать, и мы перевезли «Великого Могола» на несколько номеров дальше.

Поначалу наши дела в доме № 26 шли как нельзя лучше. Первые экипажи стали останавливаться у моего магазина. Из одного из них однажды вышел посол. Граф д’Аранда[109], собственной персоной, приехал заказать у меня свадебные подарки жениха для принцессы Португальской. Этот заказ стоил сто тысяч ливров.

Аранда… ну и забавным же он был! Он не мог примириться с тем, что его молодая супруга одевается у Бертен, этой соблазнительной плутовки. Но он поручил мне наряжать коронованных особ его страны.

— Вы слышите? Вы понимаете? — постоянно повторял он. Я его слышала; его речь была наполнена словами-паразитами: «вы слышите? вы понимаете?». Им забавлялись все в бутике, да и почти вся улица тоже. Мой портье и девочки давились смехом, и мне стоило большого труда сохранять серьезность. Какие чудесные часы… В течение лета инфанта донья Шарлотта Йоахим в свою очередь сочеталась браком, и опять последовал заказ на приданое жениха. Испания и Португалия всегда делали заказы у Бертен.

Тот год был годом испанских и китайских шляп. Тогда же Бомарше подарил миру новый шедевр — «Женитьбу Фигаро». Пьеса послужила источником вдохновения для наших туалетов: появились платья «а-ля графиня», прическа «а-ля херувим» и очаровательное домашнее платье «а-ля Сюзанна», своего рода кофта в английском стиле. Описать этот наряд очень просто: это были всего лишь белый жилет национального костюма басконок и белая юбка. Еще появилась миленькая прическа, которую мы прозвали шляпкой «а-ля Сюзанна». Эти туалеты вдохновили Ватто[110], и он осмелился подарить им бессмертие, изобразив на картине. Он добавил передник, шейный платок и отделался от шляпки «а-ля Сюзанна», заменив ее шляпой «а-ля Фигаро», украшенной целым морем цветов.

— Вольность артиста! — всегда говорила мадам де Ламбаль, когда художник делал то, что ему нравится. А они всегда делали то, что им нравится: лица на их полотнах были малоузнаваемы, а костюмы слишком уж фантастичны.

Наконец произошло то, что мы считали самым главным событием года. В Пале-Рояль, в Версале, в маленьких салонах, в бутиках только и речи было что о реформах королевы.

Мода стала более разумной, и велюровый пуф, от которого не отказалась мадам Антуанетта, превратился для женщин в повседневную прическу. Отголоски этого появились и в газетах, вплоть до самой новой газеты «Кабинет моды». Этот пуф любили все, кроме мадам Лебрен. Королева только что заказала у нее очередной свой портрет, а художница изъявила желание устранить велюровую деталь. Ей мечталось написать Мадам с естественными, не напудренными, распущенными волосами, так, как она изобразила графиню Граммон-Кадерус[111]. Она разделила волосы этой женщины цвета воронова крыла на беспорядочные естественные локоны и закрыла ими лоб. Получившееся так понравилось, что графиня создала новую моду! К большому несчастью Леонара.

— Почему бы не последовать примеру мадам Граммон-Кадерус? — осведомилась Лебрен.