Миндаль цветет - Оливия Уэдсли

Да, наконец, что такое сорок пять лет для мужчины? Он благодарил судьбу за то, что не располнел, и за то, что его волосы остались густыми.

«Это уже половина победы, – говорил он себе. – Мелкие морщинки только придают интерес, но не дай бог хотя бы только намек на лысину: тогда прощай любовь».

Как это ни странно, он не был влюблен в свою наружность; он был тщеславен, так как знал свою привлекательность для женщин, но черты и цвет лица его не интересовали.

Для Доры он был раем, солнцем и всеми звездами.

Годы безнадежного ожидания дали ей душевную зрелость и научили ее приспособляться к обстоятельствам. Пан нашел в ней замечательную чуткость. Она сразу догадалась, что ему никогда не нужно противоречить, а потому она всегда с ним соглашалась или уклончиво молчала.

Дора искусно изучила Пана, и хотя этот урок дался ей нелегко, он послужил ей на пользу.

За это время она сделала два открытия, а именно – что человек может разговаривать один, или, вернее, что ему удобнее разговаривать одному, а потому она часто хранила молчание, а затем – что мелкое самолюбие не является выгодным качеством для женщины.

Но главным двигателем всех ее поступков по отношению к Пану было ее обожание, которое всему придавало ту окраску, которая была для него желательна.

Его дурное настроение она замечала лишь настолько, чтобы постараться его рассеять. Ей пришлось познакомиться и с его ревностью, но и к ней она относилась лишь как к доказательству любви. Ревность Пана объяснялась его возрастом, так как он достиг той грани, когда вид юности побуждает тайное неудовольствие, когда собственное тщеславие старается не признавать ее цены, но вместе с тем она остается неоспоримым фактом.

В душе он возненавидел юность, и хотя продолжал говорить о ней с восторгом, но в голосе его не слышалось удовольствия.

Он восхищался молодостью Доры, но старался отдалить ее от молодых людей и барышень, искусно подсмеиваясь над ними, называя молодежь «пылкой», «шумной» и «банальной».

И Дора под его влиянием стала избегать шумных проявлений жизни, а если и допускала их, то только в отсутствие Пана.

Тем не менее она чувствовала себя вполне удовлетворенной и считала непотерянными только те дни, когда она видела или ждала Пана.

Однажды им удалось провести несколько часов вместе; поздно летом Пан предложил ей отвезти ее в автомобиле в Гарстпойнт.

Дора была в восторге, Ион тоже заинтересовалась этим путешествием.

– Только на одну ночь, – сказал Пан. – Вам не нужно брать с собой много багажа.

День с самой зари был душный и жаркий, но на дороге дул прохладный ветерок.

Они закусили в отеле, где завтрак, по мнению Пана, был именно таким, каким не должен быть завтрак. Но облако его раздражения скоро рассеялось; когда они пересекли поросший вереском луг, сделали остановку и уселись на красном растительном ковре, жизнь опять показалась им прекрасной. Сняв фуражку, Пан разлегся на спине, заложив руки под голову, и улыбнулся своей спутнице.

– Ну, что вы скажете? – поощрительно улыбнулся он.

Они оба рассмеялись; Дора наклонилась и поцеловала его.

– Еще и еще, – лениво говорил он, смотря на нее своими блестящими золотыми глазами; он обвил рукой ее шею и глубоко запустил пальцы в ее мягкие волосы. – О, какое вы восхитительное создание, Дора!

– О небо, как вы очаровательны, Пан! – весело передразнила его Дора.

Она выпрямилась, упираясь одной рукой в землю, а другой лаская его плечо. Он наклонился и поцеловал ее руку, и внезапно эта склоненная черная голова пробудила в ней нежность. Она положила его голову к себе на грудь и стала целовать его волосы.

Около них рос боярышник, бросая тень как раз на то место, где они сидели; густая синева неба сквозила сквозь ветви, где-то пела птичка, пчела летела со своей ношей и своим жужжанием придавала деревенскую прелесть и покой солнечному полудню.

Дора лениво смотрела на вереск, местами уже выжженный солнцем. В стороне стояли деревья, резко выделяясь на фоне неба. Издали донесся свист паровоза, и этот долетевший к ним одинокий звук еще больше подчеркнул их обособленность от всего мира, еще больше скрепил их близость. Невдалеке в тени стоял автомобиль, являвшийся тоже эмблемой их близости. В нем они уехали из ресторана в ту памятную ночь, когда им казалось, что звезды светят прямо в их души.

Доре этот момент показался самым подходящим, чтобы поговорить о будущем.

Она тихо и вполне естественно спросила:

– Пан, дорогой мой, где мы будем жить? Здесь или где-нибудь за границей?

Он ничем не выразил своего неудовольствия, хотя в душе был раздражен этим вопросом, в котором слышалось ему как бы насилие с ее стороны над его волей.

Он немного отодвинулся под предлогом достать из кармана портсигар.

– А где бы вы хотели жить? – беззаботно спросил он.

– Возле вас везде будет рай, – шутливо сказала она; но в его движении и в тоне голоса ей почудилось что-то такое, от чего как бы тень опустилась на ее сердце. Она почувствовала, что Пан «ушел» от нее, хотя она еще не могла понять, отчего это случилось.

Немного стыдливо она сказала:

– Я… я предполагаю, что в конце концов нам придется где-нибудь обосноваться.

Пан рассмеялся:

– Я должен сказать, что вы оптимистка, моя дорогая.

Глаза его сузились, как всегда в минуты раздражения. Ему показалось, что папироса его потухла, он бросил ее, и от нее загорелся вереск; он вспыхнул маленьким язычком аметистового пламени и тотчас погас.

– Вы сами не очень ободряете меня, – сказала Дора; в ее голосе слышалась нервность.

Вместо ответа он притянул ее к себе и прижался щекой к ее щеке.

– Нет, вы правы. Я говорю иногда гадкие вещи. Я это знаю. Я заслуживаю того, чтобы вы меня ненавидели, но я люблю, люблю, люблю вас! Слышите?

Как могла она не слышать и не быть порабощенной этими словами, которые она любила слушать больше всего на свете?

Пан заставил ее опять лечь в вереск, а сам повернулся к ней боком и стал смотреть на нее.

Она улыбалась ему из-под опущенных ресниц, бросавших тень на ее глаза, которые казались зелеными с голубым отливом.

– Откройте их широко, – скомандовал Пан. – Еще шире.

Дора стыдливо повиновалась; она раскрыла глаза, и они загорелись чисто зеленым блеском; Пан уверял, что они зеленеют, когда она его больше любит.

– Ну, теперь хорошо? – весело спросила она. Он посмотрел на нее с беспокойством: она была еще так молода, а между тем она так манила его своими наивно-страстными глазами…

Он наклонился, обнял ее и стал целовать так неистово, что сделал ей почти больно.