Спецназ. Притворись моим - Алекс Коваль

Клюю его в щеку и пускаюсь по рядам в поисках консервов. Первые пару раз промахиваюсь, зато за третьим поворотом наконец-то оказывается заветный стеллаж.

— Бинго! — смеюсь себе под нос и подхожу к полке с горошком и кукурузой.

Сомневаясь, разглядываю две банки разных фирм. Снимаю с полки одну — известного бренда — и слышу за спиной шуршание колесиков тележки. Бросаю неглядя, будучи уверенной, что это Никита:

— Как думаешь, какой фирмы лучше взять?

Оглядываюсь с улыбкой.

У меня за спиной не Сотников, а его несостоявшаяся женушка.

— Вероника, — не спрашиваю, констатирую. Улыбка сползает с моих губ. Я приземляю банку с горошком обратно на полку и подбираюсь всем телом, скрещивая руки на груди.

— Зря поставила, неплохой выбор, — трогает ядовитая улыбка губы девушки.

— Не уверена, что готова довериться тебе в этом вопросе, — зеркалю я ее оскал.

Вероника улыбается еще шире, явно забавляясь.

Мне же с невероятной силой хочется ей врезать!

— Зря. У меня в этом вопросе, очевидно, будет опыта побольше. Лет на…

— Что ты здесь делаешь? — перебиваю я.

— Живу. Это мой район, дорогуша, — цокая каблуками, приближается Вероника. — А что, Никита не рассказывал? Когда-то в этом супермаркете мы и познакомились.

Меня изнутри опаляет жаром. Мне приходится собрать всю свою выдержку в кулак, чтобы не вздрогнуть. Но эта курица явно что-то замечает, потому что выдает на распев:

— Мы с его мамой живем в соседних подъездах и до сих пор мило здороваемся при встрече, — торжествующе бросая в свою продуктовую тележку ту самую банку горошка, которую я только что вернула на полку.

Меня начинает медленно потряхивать изнутри. Что-то горячее, горькое поднимается из самых глубин моей души, вставая комом поперек горла.

Ревность.

Головой я понимаю, что глупо ревновать его к прошлому. Тем более такому. А сердце сжимается и ноет. Потому что это их район, их магазин и их, черт побери, прошлое! Когда-то он с ней гулял между этих полок, выбирая продукты. С ней возвращался домой, дурачась и целуясь. И это ее он страстно любил после их совместно приготовленного, возможно, при свечах, ужина. Любовь к этой напомаженной сучке жила в сердце Никиты.

Моего Никиты…

Когда мы сидели в ресторане и я не знала всех вводных, мне было проще относится к Веронике как к глупой, зазря сотрясающей воздух женщине. Но сейчас… Ее взгляд меня бесит! Ее улыбка раздражает! Каждой клеточкой своей души я ее ненавижу! Я ее отторгаю! Я желаю ей… много плохого! За то, как она поступила с мужчиной, который ее безоговорочно любил. Ни один человек в мире не заслуживает такой любви и такого друга. Ни один. Тем более Сотников!

Я никогда не была ревнивой. Теперь понимаю, что просто раньше я никогда не привязывалась к мужчине настолько, чтобы испытывать это неприятное, разрушающее, ядовитое чувство. И сейчас оно меня накрывает так ошеломляюще неожиданно, что я впервые в своей жизни теряюсь. Не огрызаюсь, не вцепляюсь в волосы этой курицы, не закатываю скандал. А просто позорно молчу.

— Что такое, у дерзкой малышки закончились слова? — хмыкает Вероника. — Надо же!

Я набираю полные легкие воздуха, вдыхая через нос.

Возьми себя в руки, тряпка!

Натягиваю на лицо улыбку и говорю:

— Почему же закончились? Как раз подбирала, чтобы уточнить, это в этом районе Никита застукал на тебе своего лучшего друга? Или как?

Тут-то маска бывшей Сотникова дает слабину, и ее лицо искажает гримаса.

— Это была глупая ошибка.

— Полюбить тебя для него было глупой ошибкой, а застукать вас — благословением, — произношу я, четко проговаривая каждое слово. Удостоверившись, что смысл моей фразы дошел до крохотного мозга этой неприятной женщины, я, крутанувшись на пятках, хватаю с полки банку зеленого горошка и собираюсь уйти. Но в спину мне летит нервное:

— Что ты можешь ему дать, Ира?

Я торможу.

Она что, серьезно?

Медленно-медленно оборачиваюсь, удивленно переспрашивая:

— Что ты сказала?

— Ты слышала меня! — дергано толкая свою дребезжащую тележку, подкатывает ко мне Вероника. — Ну что ты в свои двадцать лет можешь ему дать, а?

— А что ты дала ему в свои… сколько? Двадцать пять? Что ты дала ему, кроме психологической травмы? Он семь лет живет, думая, что никогда и никого больше не сможет полюбить. Он не ищет серьезных отношений. Он не пытается построить семью. Он разочарован в женщинах. Боже! Что ты ему дала? — срывается мой голос.

— Это все потому, что он все еще любит меня.

С моих губ срывается смешок. Один. Второй. Пока я не начинаю истерически хохотать.

— Поразительная самоуверенность, — качаю головой. — Или тупость.

— Даже если он сам это забыл… но нам было хорошо вдвоем!

— Да, полагаю, было. Пока ты не запрыгнула на член его друга. Как долго, кстати, это продолжалось? Ни за что не поверю, что эта история была одноразовой.

— Тебя это не касается! — шипит мне в лицо Вероника.

— Держи свои руки подальше от моего Никиты! — вторю я ей.

Снова делаю попытку уйти, но эта стерлядь снова цепляет меня «на крючок», заявляя:

— Я могу родить ему ребенка!

— Да правда что ли? А ты, часом, не забыла, что у тебя, вообще-то, есть муж? Или ты и тут и там можешь? Так ты сначала у мужчин спроси, согласны ли они одну жену на двоих делить.

— Ну зачем он тебе, а⁈ — звучит с отчаянием. — Ты молодая! У тебя еще вся жизнь впереди! Романы, свидания, учеба, эксперименты, поиски себя в этой жизни… Тебе не нужна сейчас семья. Тебе не нужны обязательства. Не нужны серьезные отношения и клятвы в вечной любви. А Никите нужны! Он не твой зеленый одногруппник, понимаешь? Ему тридцать пять лет. Еще пять, и он уйдет на пенсию. И что ты будешь делать с ним потом? Ира, он взрослый мужчина, которому пора остепениться и построить что-то основательное!

— Хочешь, раскрою тебе страшную тайну? Вероника, ты херовый фундамент, чтобы строить на тебе что-то основательное.

— А ты тупая малолетка, которая просто не понимает, во что ввязывается!

Я сжимаю челюсти, поскрипывая зубами. Банка в моей руке становится невыносимо тяжелой! Так и хочется взять и запустить ее в голову этой беспринципной стерве. Раскроить ее тупой череп и посмотреть: а есть ли там вообще мозги? По ощущениям — нет.

Я сдерживаюсь. Из последних своих сил. И даже умудряюсь улыбнуться, говоря:

— Пусть я буду лучше тупая малолетка, чем беспринципная шлюха.

Больше не говоря ни слова и не обращая внимания на истошные поросячьи визги у меня за спиной, ухожу. Иду между