Дыхание судьбы - Тереза Ревэй

В отличие от таких людей, как Роберт Шуман, который выступал за примирение, когда трупы еще не остыли в своих могилах и не были названы имена всех солдат, пропавших без вести, Элиза Нажель была против любого сближения с врагами. Она хотела видеть их на коленях, со склоненной головой. Она хотела, чтобы их приговорили к смерти и расстреляли.

Франсуа насмешливым тоном заметил, что жаждать мести — это не по-христиански. «Всем известно, что месье Шуман истинный католик, — ответила она. — Возможно, даже лучший, чем я, но не зря говорят, что благими намерениями вымощена дорога в ад».

— Пусть ждет в гостиной, — сказала она девушке, и Колетта убежала.

Элиза принялась пересчитывать полотенца, ошиблась и начала сначала. В висках стучала кровь, перед глазами вспыхивали искры. Пусть ждет! Она выйдет к нему, когда сочтет нужным.

Удовлетворенно вздохнув, она убрала стопку полотенец в шкаф. Затем коснулась рукой подарка своего руководителя подпольной организации движения Сопротивления — броши в форме лотарингского креста, которую носила на плече, и проверила, чтобы из пучка волос не выбивалась ни единая прядь. Когда она шла к двери, часы Венсана на запястье показались ей особенно тяжелыми.

Войдя в гостиную, Элиза увидела, что мужчина стоит у камина, разглядывая фотографию Венсана, которую держит в руке. Эти проклятые фрицы хоть и проиграли войну, но по-прежнему чувствовали себя везде как дома.

— Немедленно поставьте снимок на место, — приказала она. — Что вы себе позволяете?

Она подошла, вырвала фотографию из его рук, затем вытерла рамку рукавом, чтобы на ней не осталось следов его пальцев.

— Прошу прощения, мадам. Наверное, это показалось вам неуместным, но я разволновался, снова увидев своего товарища.

Его акцент с отрывистым произношением слов заставил ее вздрогнуть. Она не удивилась тому, что он говорил по-французски. Фрицы кичились своей любовью к Франции и французской культуре. «Они настолько ее ценили, что не поленились прийти, чтобы изучить ее поближе», — раздраженно подумала она.

На несколько мгновений воспоминания унесли ее в тот мрачный период, когда немцы германизировали Мозель. Она снова увидела работников муниципальных служб, которые, взобравшись на лестницы, снимали эмалированные таблички с названиями улиц и заменяли их на новые, соответствующие требованиям новых властей. В ушах раздалась дробь ландскнехтских[56]барабанов пимпфов[57], этих мальчишек, шагающих в ногу в пилотках, надвинутых на лоб, в рубашках цвета хаки с засученными рукавами. Власти перевели часы на немецкое время, переименовали деревни, германизировали имена, демонтировали памятник погибшим, выслали из страны священников, закрыли религиозные коллежи, приобщили детей к доносительству, чтобы лучше следить за их родителями, запретили звонить в колокола, сделали немецкий язык официальным. На стенах домов, словно сорняки, расцвели готические буквы.

— Ваш фюрер дал своему гауляйтеру Бюркелю десять лет, чтобы сделать из жителей Мозеля хороших немцев, — произнесла она, ставя фотографию на место. — У него это не получилось.

— Надо полагать, он был слаб в арифметике. Он также утверждал, что его рейх просуществует тысячу лет, и это у него тоже не получилось.

Она обернулась, чтобы посмотреть ему в лицо. Мужчина был высоким, с широкими плечами, с крупным, но жилистым телом и держался очень прямо. Он был чересчур худым для своего роста. Солнечный луч пробился сквозь облака и косо упал на стену. По лоснящимся рукавам пиджака, брюкам, вытянутым на коленях, было понятно, что одежда у этого немца далеко не лучшего качества, но белизна рубашки была безупречной. Оригинально завязанный галстук, с более широким узлом, чем обычно, сразу внушил Элизе недоверие. Ироничная улыбка, игравшая на его губах, подчеркивала строгость черт лица. Темно-русые волосы, коротко остриженные на затылке, но падающие на лоб неровными прядями, пронзительный взгляд темных глаз, волевой подбородок: от мужчины исходило ощущение силы, которую она воспринимала как агрессию. По ее телу пробежали мурашки. Она не хотела, чтобы он оставался под крышей ее дома. У нее было неприятное чувство, что он оскверняет ее жилище и, зная об этом, получает некоторое удовольствие.

— Похоже, вам что-то известно о моем брате Венсане. Я вас слушаю.

Андреас не шелохнулся, пока Элиза Нажель окидывала его пристальным взглядом офицера-кадровика. Он вспомнил, что ему рассказывал Венсан о своей старшей сестре, которая вырастила их с младшим братом после смерти матери. Как многие дочери, посвящающие свою жизнь стареющим родителям, она отдала себя им без остатка, пожертвовав возможностью создать собственную семью. Венсан был ей благодарен за внимание и заботу, но Андреас считал, что за всеми этими самоотверженными поступками, пример которых был и в его семье, скрывалась банальная гордыня.

Теперь, стоя перед «железной леди» в черной «сутане», он тщетно пытался разглядеть в этой женщине, словно высеченной грубым резцом, портрет, нарисованный его другом. Куда подевались нежность, теплота — чувства, о которых упоминал Венсан? Друг рассказывал о вечерах, когда Элиза читала ему сказки или играла с ним в карты, а также в жмурки в парке на берегу Мозеля, а в канун Рождества делала пирожные с кремом. Ни одно из воспоминаний его беззаботного детства не вязалось с этой черной птицей.

«Какие же страдания могли ее так изменить?» — с сочувствием подумал он.

— Я вас слушаю, — повторила она, явно раздраженная тем, что в свою очередь подвергается внимательному осмотру.

Она даже не употребляла, обращаясь к нему, вежливое «месье». Он понял, что эта женщина его ненавидит, и никакие объяснения никогда не изменят ее мнение.

Он достал из кармана письмо Венсана.

— Это для вас. Ваш брат написал его в последнюю ночь, которую мы провели вместе перед наступлением.

Взгляд бледно-голубых глаз мгновенно уставился на конверт, как на добычу, с жадностью и тревогой. Она облизнула пересохшие губы.

— Он признан пропавшим без вести под Курском в июле 1943 года, — машинально уточнила она.

— Да. Мы потеряли друг друга из вида во время боя, и больше я о нем ничего не слышал. Ситуация была достаточно… сложной.

Андреас почувствовал раздражение. Молчаливое осуждение Элизы Нажель вызывало у него ощущение вины, тогда как он ничего не мог сделать для Венсана, как не смог спасти и жениха своей сестры, помешав снаряду оторвать ему обе ноги.

— Но я дал ему слово, что лично доставлю это письмо его родным, если останусь в живых.

Она медленно приблизилась к нему и протянула руку. Андреас передал ей белый конверт и в ту же секунду увидел на задней стороне набросок молодой женщины, за которой он шел по улице. Он собрался попросить вернуть его конверт, который никак не был связан с Венсаном, но Элиза уже опустила его в карман. Он был удивлен своим непреодолимым желанием во что бы то ни стало сохранить у себя рисунок незнакомки.