Нарисую себе счастье - Марианна Красовская

— Что, и икшарского князя?

— Если придется, то его тоже. И список ваших женщин мне тоже предоставьте.

Казимир выразительно закатил глаза, но на этот раз промолчал.

— Сколько понадобится времени на изготовление подделки?

— Недели три-четыре, — подумав, сказала Милана. — Аглая, вообще-то, в положении. Ей не стоит перетруждаться. Да и у меня не так уж и много свободного времени.

И она весьма выразительно поглядела на спящего младенца.

— Это не страшно, — кивнул Казимир. — У меня все равно сейчас подготовка к выставке. Я и дома-то не бываю, готовлю партию посуды к отправке. Мы уезжаем через две недели в Гридинск, в этом году выставка там.

— Кто еще там будет? – поинтересовался Туманов. — Ольга? Ваши друзья?

— Гальянов поедет со своим вином. Синицын, скорее всего, тоже. Ольга навряд ли без мужа куда-то соберется, а у лекарей отпуска бывают редко. Ардиани должен быть, он мне писал. И, возможно, Барги.

— Это кто?

— Икшарские князья, мои приятели.

Туманов кивнул и что-то чиркнул в своем блокноте.

— В таком случае встретимся в Гридинске. Берегите себя, господин Долохов. В конце концов, у вас молодая и красивая жена, вам нельзя умирать в расцвете лет. А я сделаю все возможное, чтобы найти того, кто вам сделал столь неприятный подарочек.

На том и распрощались. Дознаватель забрал артефакт и уехал. Следом дом покинул Марк, а Милана с Асуром сначала хотели остаться на пару дней, но все же передумали и тоже уехали. Мы с Миланой сговорились, что я непременно приеду к ней в гости после выставки, а там видно будет.

Несмотря на то, что амулет, отравлявший жизнь нам обоим, был из дома вынесен, атмосфера осталась самая угнетающая. Где-то внутри сидела мысль, что у Казимира есть, оказывается, враги, причем опасные и коварные. Доверять он не мог уже никому, кроме меня моей родни.

Беседа не клеилась, супруг желал побыть в одиночестве, и я отправилась в мастерскую раскрашивать чашки новым узором. Выходило неважно. Мне не нравился результат. То есть в голове-то у меня все было красиво и ярко, но вживую получалось скучно. Должно быть, цвет не тот… или руки слишком дрожали да мысли тревожные сбивали с толку.

А ночью я поняла, что делаю не так. Мне снились эти самые чашки, они кружили хороводы, звякали блюдцами и подпрыгивали. И узор тот тоже вращался, сверкал и завораживал кажущейся простотой.

Не выдержала, сползла с кровати, накинула халат Казимира. Зажгла в мастерской все светильники, смешала краски… Когда утром встревоженный супруг заглянул ко мне, я уже закончила несколько вариантов узора. На тонкий белоснежный фарфор словно сеть была накинута, а в сетях сверкали крошечные золотые рыбки. Внутри чашки были глубокого синего цвета, словно морские пучины, ручки тоже были синие. Нужно ли красить внутри чайник и сахарницу, я пока не решила. Кажется, достаточно и ручек.

Казимир протянул руку к чашкам и покачал головой. Дотронуться не решился.

— Надо обжечь, — тихо сказал он. — Мари, это что-то совершенно новое. Я такого никогда не видел. Успеешь за две недели весь сервиз разрисовать?

— Я?

— Да. Никому показывать не хочу. Мало ли…

— Успею, — кивнула я. — Только чашки хочу другой формы.

— Как тюльпан?

— Нет, “широкая роза”.

Не так давно мы с ним, наконец, составили список сервизов, которые изготавливались на фабрике, и деловые беседы стали понятнее и поэтичнее. Теперь у нас были официально обозначены формы чашек: “тюльпан”, “кувшинка”, “широкая роза”, “колокольчик” и неожиданно “лошадиное копыто”. Узоры тоже имели свою классификацию.

Мир кивнул и окинул хозяйским взглядом мастерскую, задумавшись. Я словно уловила его мысли: сервиз для выставки должен быть небольшой. Не так уж много нам дадут места, одна лишь витрина в три полки, как было всегда. Только на Юге имеются четыре большие гончарные мастерские и с полсотни маленьких, а на Севере и того больше. Поэтому выставить мы могли только три комплекта, и один уже давно был готов: кувшин-кольцо с традиционной икшарской росписью да шесть маленьких чашек без ручек в форме тюльпана. В Икшаре из таких пьют крепкое вино. Второй сервиз решили дарить государю, он был простой — белого цвета и с вензелями. Вся его прелесть заключалась в особом фарфоре: очень тонком, почти прозрачном. А с третьим сомневались до сегодняшнего утра.

— Я сам буду делать чашки, — наконец, кивнул Мир. — Шесть чашек с блюдцами, чайник и сахарница. Этого достаточно.

— И никто не увидит сервиз до того дня, как он появится на выставке, — согласилась я.

Времени оставалось совсем немного. Слепить — половина дела. Нужно еще обжечь, покрыть глазурью, разрисовать, снова обжечь. А в дороге всякое может случиться, значит, что сервиза лучше делать два и отправлять разными путями. Если один разобьется, то второй останется. И на две недели мы напрочь позабыли о всяких там артефактах, увлеченные общим делом. Он лепил, обжигал. Я рисовала. Теперь уже мне приходилось следить за тем, чтобы Казимир не забыл поужинать и вовремя лег спать. Я ловила его по ночам, когда он вскакивал с постели и рвался “проверить одну мысль”. Укладывала обратно, успокаивала нежными поцелуями, помня наставления доктора, что полноценный сон важнее всего. И конечно, я заставляла мужа выходить на прогулки после завтрака и перед ужином.

Вместе с ним мы оборачивали готовые чашки в тонкий шелк и укладывали в ящики с опилками. Вместе эти ящики закрывали. Один отправили князю Озерову, дабы тот лично доставил его в Гридинск, а второй должен был ехать в нашем багаже.

Я никогда не путешествовала так далеко и теперь не скрывала детского восторга. Увидеть Север — его величественные здания, глухие леса, заснеженные горы — что могло быть прекраснее? Разве лишь тот факт, что обычные женские неприятности у меня задерживались. Или от суеты и волнений последних дней (такое тоже иногда бывало), или… Я и мечтать не смела, что могу быть уже в положении. Мне так отчаянно этого хотелось, что я молчала и ждала, когда можно сказать что-то определенное с полной уверенностью. Казалось, что если я вдруг с кем-то поделюсь, то не сбудется, не сложится.

Останавливала меня еще мысль, что Казимир, ежели только заподозрит, оставит меня дома, чтобы не рисковать, и я возразить не посмею. А ведь никакой тошноты, никакого головокружения, никакой слабости я не испытывала, все было,