Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская

– Дивный лик! – не задумываясь и не лукавя, ответил тот. – Обнаруживает душу светлую, тихую, ласковую. Здравствует эта женщина или её уже нет в живых?

– Скончалась пять лет как…

– Иконники наши редко пишут славянок, – продолжал настоятель, не допытываясь, кого изобразила Анна, – образов пять всего и знаю. Один из них поновляю – «Параскеву Пятницу». Говорят, писали икону с великой княгини Софьи, прабабки князя Василия…

– Бабки. Знаю этот образ. Его епископ Иона подарил моему покойному свёкру, а тот передал вашему монастырю, мне князь Василий сказывал. Но Параскева там сурова и непреклонна, как надлежит быть святым на иконах, а тут…

– Сама доброта, робость, пожалуй, даже страх. Это и ценно. Да кто придумал, что Мария была жёсткой? Она же кротка и милосердна. Она, как и должно очень молодой женщине, страшится и сомневается! Фряжские изографы часто пишут её именно такой – молодой, прекрасной. У них она – мать-девочка, чистая, робкая… Как жаль, что ты, княгиня, не видела их фресок, их досок. У них человек имеет объём. Твой иконник тоже видел нечто подобное, потому и Богоматерь у него, как живая.

– Я видела фряжский образ и хотела… – Анна спохватилась и замолчала, настоятель словно не заметил этого и продолжил:

– Большой, редкий дар у него, что называется от Бога, горько будет, если не удастся ему основательно и много писать, умения не хватает, потому и шея у матери на рыбий хвост, прости, смахивает, и лик у младенца вялый, дурноватый. Надо было младенца с княжича Ивана писать – пригож он ликом и разумен не по летам…

– Нет, нет! – воскликнула Анна. – Как можешь ты, отец Кирилл, предлагать такое – писать с живого – несчастье на него накликать.

– Ну это если писать самого человека, а если святого наделить его земными чертами – беды не будет.

– Не будет… С меня икону святой Анны поновляли – и с тех пор беда за бедой.

– И что же это за беды? – с улыбкой спросил настоятель.

– Близких, любимых хороню одного за другим и новых смертей дожидаюсь, – сказала Анна очень тихо, почти прошептала, хотя и знала, что настоятель туговат на ухо. Но на сей раз настоятель расслышал:

– Эх, княгиня-голубушка, да разве смерть – большая беда? Это избавление от земных тягот… И оставшиеся на земле скорбят по ушедшим в мир иной не из-за любви к ним, не из-за сострадания – из жалости к себе: как сами-то без них будут?

«А как же воины, как же большие пожары, выжигающие целые поселения, как же моровые поветрия? – хотела спросить Анна. – Ведь если мириться со всеми смертями, считать смерть благом, то и жизнь на земле прекратится», – но не решилась прервать настоятеля, а тот, поднявшись со скамьи, продолжал:

– Дело не в поновлении, не в том, что с тебя писан образ, а в предначертании твоей судьбы. Она определена до твоего рождения. И зримый знак её – твое имя. Анна – Благодать…

– Благодать! Да не вижу я никакой благодати, не испытала.

– А тебе и не суждено её испытать.

Настоятель подошёл к книжной полке, снял одну из тяжеленных книг. Толстая дубовая доска прогнулась от них. «Как у матушки Ксении», – отметила Анна, – полистать бы их».

– Твоё назначение – давать благодать. Я вот тут, в старой книге, обнаружил сведения прелюбопытные. Оказывается, многих великих княгинь, великих духом, а не званием, нарекали при крещении либо Анна, либо Евфросиния. Анной звали дочь Ярослава Мудрого, она стала королевой франков, Анной звали и внучку его, деву премудрую. Летописцы называют её ласково Анка, Янка, как родную. Знала она грамоту, говорила на нескольких языках. Постриглась в монахини, стала девиц благородных обучать и не просто чтению и письму, но и разным полезным умениям, иконописи например. Теперь все эти знания не поощряются как у жён, так и у мужей. Более всего сила телесная ценится. – Настоятель не справился с застёжкой книги, нераскрытую положил на стол и, поглаживая её, говорил, почти бормотал, не глядя на слушательницу, вроде бы даже забыв о ней: – Да, да, да! В нашем грешном и жестоком мире возобладало грубое мужское начало. Даже мужам, сильным духом, стремящимся к познанию мира, коли они слабы телом, нет в этой жёсточи места. Одна дорога – в пустынь, в келью, только тут в тесном пространстве можно познать многокрасочность мира. Вот и преподобный Сергий Радонежский удалился в келейку от алчности и вражды.

– А жёнкам, что по естеству своему все слабее мужей, что им остаётся?

– Что? – встрепенулся настоятель, отдернул от книги руку, словно ожёгся. – Извини, княгиня, задумался вслух, и думы мои греховные, видно. Но не стану мыслей своих от тебя таить: жёнки и без келий в родительском ли, мужнем ли доме в затворниц превращаются, ещё больших, чем монахини. На волю их не пускают – остерегаются татар. В домах мужи над ними измываются, татарами униженные. Чтобы силу свою мужскую отстоять. Владеющие лишь мечом да пикой, они в женских руках пера да кисти не потерпят!

Анна улыбнулась, не понимая странной горячности настоятеля.

– Или я не правду говорю? Свободна ли ты, княгиня, в своих поступках? Молчишь… И это ты не свободна, княгиня! – Он выделил слово «княгиня». – С твоим-то даром.

– Василий мне не мешает, – смутившись, Анна назвала мужа не по чину.

– Значит, другие мешают, иначе чего тебе таиться, что пишешь? Стесняешься дара своего. Сама прихотью его считаешь. Так?

Анна кивнула, почувствовав, как предательски у неё краснеют щёки и шея. Шея-то – ладно, под ожерельем не видно, но щёки, пожалела, что не принято румяниться и белиться, едучи в монастырь.

– Я вот пригляделся и узнал, кого ты написала – великую княгиню Московскую, царство ей небесное. Думаю, лучше не написал бы и Дионисий. Чтобы так написать, знать и любить человека надо. Догадаться только не могу, как ты до объёма дошла. Лик, десница – прямо выпуклые!

– Фряжский образ видела…

– Царевны византийской, – продолжил настоятель.

«Мысли читает», – подумала Анна и смутилась: вдруг догадку настоятель поймёт, и что сказать про царевну византийскую, если спросит. Не спросил, заговорил о другом:

– Вспоминая величие твоих тёзок, я забыл сказать ещё об одной, Анне Кашинской. Великой княгиней Тверской она была. Много невзгод испытала: похоронила мужа, двух сыновей, внука, позора натерпелась, когда средний сын, Александр, в Литву бежал… Земляки за все эти муки чтят её как святую. На иконах изображают. При жизни не раз с княгини Богоматерь писали. Мне довелось поновлять образы, с неё писанные. Она долгую жизнь прожила. Постригшись, Евфросинией стала, в схиме прежнее имя обрела. Правнучка, княгиня Марья, удивительно похожа на неё. А что ты будешь со своей иконой делать? Сама допишешь? Покажу, как. Или мне доверишь?

– Допиши ты, отче. Я не смогу. Я не успею…

– Не успеешь? К чему? – настоятель испытующе взглянул на Анну подслеповатыми глазами. «Как только он с такими глазами пишет? А может, сам и не будет писать – отдаст другому иконнику, сколько их тут. Ну да пусть делает, как знает».