Тысяча разбитых осколков - Тилли Коул

сидящих вместе за столиком в кафе и пьющих кофе. Она слушала его речь. Она слушала так внимательно, так хорошо. Она никогда не осуждала, никогда не заставляла меня чувствовать себя глупо. От одного только взгляда на нее мои мышцы расслабились, а плечи опустились. Меня до сих пор удивляло, как другой человек мог оказать на меня такое влияние.

Возможно, однажды я смогу рассказать Саванне все о Киллиане. Как он укреплял меня, когда я был слаб, или как он учил меня, как наносить пощечину. Или как я его нашел… как на последнем изображении моего старшего брата он исчез по своей воле, хромая у меня на руках.

Волна эмоций захлестнула меня, и я нырнул обратно в коридор. Я увеличил скорость до тех пор, пока не побежал. Я выбежал на беговую дорожку и просто пошел дальше. Я не мог говорить об этом с Саванной. Она оплакивала свою сестру, ежедневно боролась, не поддаваясь тревоге. Ей не нужны были и мои проблемы, которые ее отягощали.

Итак, я побежал. Я бежал и бежал, пока не устал. Пока всепоглощающая печаль, которую вызвала моя беседа с Лео, не утихла. Я бежал до тех пор, пока не мог больше ни о чем думать. Пока я не устал так сильно, все, что мне хотелось, это спать.

И снова я успешно убежал от смерти моего брата так быстро, как только могли меня нести ноги. И я не был уверен, как это может когда-либо измениться.

Сегодняшнее занятие проходило на свежем воздухе, в уединенной беседке с видом на бирюзовое море. Мириам была нашим терапевтом в этом вопросе. У нас были дни групповых занятий и индивидуальных занятий. У нас были дни йоги и прогулок по окрестным маршрутам, медитации и музыкальной терапии.

Сегодня было искусство. Живопись, если быть точным.

«Перед вами чистый холст», — сказала Мириам, и я взглянул на краски, кисти и емкость, наполненную водой, чтобы смывать краску между мазками.

Я не был большим художником, поэтому не надеялся на то, что получу от этой сессии. Действия последних нескольких дней были нормальными, а что касается нашей собственной смертности, то они были мягкими и постепенными. Ничто еще не подтолкнуло нас к краю пропасти. Я ни на секунду не думал, что эти дни не наступят.

Саванна была рядом со мной, но никто из нас не видел холстов друг друга. Я смотрел на этот белый кусок холста и задавался вопросом, какого черта она попросит нас нарисовать.

«На сегодняшней сессии я бы хотела, чтобы вы вспомнили человека или людей, которых вы потеряли», — сказала Мириам, и мой мир совершенно остановился. Невидимые руки схватили мои легкие и сердце и начали сжимать. Я слышал, как мое сердце медленно билось в ушах, когда белый шум заполнил остальную часть бесплодного пространства.

«Перед вами множество цветов краски. Я хочу, чтобы вы подумали о том, кого вы потеряли, и просто нарисовали. Это может быть портрет или просто концептуальное представление того, кем они были для вас, кем они были в жизни. Возможно, то, что вы чувствуете с тех пор, как они ушли.

«Я хочу, чтобы вы действительно вложили свое сердце в воспоминания, которые у вас есть с этим человеком, и очистили их на холсте». Мириам медленно обошла нас всех, кружа по тихой комнате. Напряжение между всеми нами возросло настолько, что его можно было порезать ножом.

«Я хочу, чтобы вы действительно углубились». Ее голос сочувственно изменился. «Это может быть эмоционально истощающим. Но мы должны противостоять этим эмоциям лицом к лицу. Мы должны думать о человеке, которого мы потеряли, а не убегать от его памяти или боли, которую может вызвать его кончина». Мириам стояла в центре круга. Она положила руку на грудь. « Почувствуйте эту картину. Почувствуйте своих близких. Позвольте своей душе вести вас в этом путешествии и позвольте всей сдерживаемой печали, счастью и несправедливости, которые вы чувствуете, покинуть ваше тело». Мириам улыбнулась каждому из нас. «Когда будете готовы, пожалуйста, начинайте».

Я так долго смотрел на холст, что совершенно потерял счет времени. Я не знала, что рисовать. Ничего не продвигалось вперед. На моем периферийном устройстве я видел, как люди начали растирать свои работы кистями. Я не смотрел, какие цвета они использовали или что рисовали. Холст передо мной казался горой, на которую невозможно подняться.

Меня пронзил знакомый жар. И сегодня я позволил этому. Мне нужно было почувствовать это прямо сейчас. Я так злился на Киллиана. Он взял наши мечты и разбил их на части, так много, что их уже невозможно было снова собрать воедино. Он разрушил нашу семью. Он уничтожил своих друзей, свою команду; он разрушил так много на своем пути, что был подобен самому смертоносному из торнадо.

И он никому не сказал. Он скрывал свою боль легкими улыбками и громким смехом. В каждом хоккейном матче он играл так, будто играл в финале Кубка Стэнли. Оживленно говорили о жизни вечеринки на семейных посиделках, в нашей семье. ужины. А я, я был идиотом, который не видел трещин – своих переломов. Я не увидел печали в его глазах. Не заметил усталости в его голосе, не заметил, как он сдавался, изо дня в день притворяясь перед всем миром, что с ним все в порядке.

Но хуже всего то, что он никому не сказал, почему . У них не было очевидной причины, почему он это сделал. Никаких ссор с друзьями, никакой девушки, которая оставила его разбитым сердцем. У него не было проблем. Он был в первой линии в Гарварде, на пути к «Холодному сердцу», и НХЛ ярко сияла ему в будущем. У него были мать, отец и брат, которые его обожали.

Но он все равно ушел, черт возьми.

И только когда кисть сломалась в моей руке и холст передо мной расплылся, я понял, что рисую. Что я нанес цвет на белый холст и воплотил все, о чем думал, в какое-то произведение искусства.

Я моргнула и вытерла образовавшиеся слезы. И я просто смотрел… Я смотрел на то, что лежало передо мной.

Чернота. Черные завитки с добавлением красного. Красный цвет крови и гнева. Черный из-за потери и состояния, в котором я остался. Лед стекал по моему позвоночнику, набирая скорость, пока в голову не пришла мысль: была ли эта картина тем, что Киллиан чувствовал той ночью, делая то, что он сделал? В его сердце нет ничего,