Foxy. Год лисицы - Анна Михальская

– Нет, я не верю. Откуда ты знаешь?

– Ну вот, мне – и не веришь. Сейчас поверишь. Потому что знаю я это все от него самого.

– Как?

– А вот так. Он мне позвонил – на мобильный, слава богу, – чуть не посреди ночи и вызвал для беседы. Вот так-то.

– И ты пошел?

– А куда мне было деваться? Ждать, пока он явится ко мне домой и все расскажет Аликс?

– Боже мой… Сашка… – Я пыталась понять, что произошло, но никак не могла сосредоточиться. Самое странное – я помню это так живо, что буду вспоминать и умирая – самое странное было то, что в этот момент – а я понимала, что это ключевой момент всей моей жизни – у меня не было никаких чувств, кроме жалости к сыну. Моему единственному. Моему любимому, глупому, невоспитанному, несчастному мальчику. Что он должен был пережить этой ночью… Как сладко он спал, когда я уходила – уходила, чуть прикоснувшись к нему на прощанье – легко, чтобы не разбудить. Мне было стыдно, когда я гладила его жесткие густые волосы, серебряным шлемом обтекающие голову. Как мне было стыдно… И теперь стало стыдно. За сына и перед сыном – одновременно.

– Что ты молчишь, Лиза? – донеслось будто издалека.

– Ну, я не могу поверить. Расскажи.

– Встретились на мосту метро, на станции. Он вел себя, как… А, понял! – его голос наконец зазвучал привычно. Бархатно. По-человечески. – Он вел себя, как ревнивый муж. Не как сын, а как муж… Странные у вас отношения. Вообще все это чем-то напоминало дуэль. Но знаешь, что меня больше всего расстроило? Кроме того, конечно, что теперь наша тайна, наша любовь – вовсе не тайна… И этого уже не изменишь…

– Что еще?

– А то, что он больше всего жалел себя. И вообще думал только о себе. Что с ним будет. Как его жизнь изменится. Вот что.

– Ну и чем все кончилось? Как вы расстались?

– А так, что он разрыдался и убежал. Мы ходили по набережной – вдоль реки, по твоему берегу. Он обвинил меня в том, что я все разрушаю, – это было последнее, что я услышал, – и ломанул вверх по склону, как лось. Только кусты затрещали. Вот. Так что он теперь все знает. Ты ему скажи, чтобы не рассказывал никому. А то сам может не догадаться. Ну, и, конечно, я сказал, что больше не смогу им руководить. В сложившихся обстоятельствах.

– Я ему ничего говорить не буду, если он сам не скажет. Он сейчас в самолете, наверное. Разве ты не помнишь, зачем мы тут встретились?

Мне было тяжело. Туча накрыла, и даже косых лучей солнца не было видно. Наступил мрак. Из тьмы моей души я смотрела на мир, и он представал иным. Совсем иным. Любовь – его любовь, не моя – дрогнула и отступила. Она не выдержит, даже если пройдет первый шок. Раздражение. Страх. А ведь он боится. Злится на Сашку и боится за себя. За своих близких – жену и дочку. Их покой и счастье – non grati[20]. Как странно я думаю, – заметила я про себя. – Какие неожиданные мысли и слова… Вот что оказалось больнее всего – видеть, как он боится не за меня. За жену и дочку. За своих. Вот она, правда. Вот она, жизнь. Как я могла все так напутать?

Я встала, кружевной белый стульчик из легкого металла со звоном упал на асфальт. Все было кончено. Горе разлилось всюду, словно запах грозы.

– Знаешь, – сказала я внезапно, – мне кажется, я не вернусь ни к тебе, ни к мужу, ни к сыну. – Так я отказалась сразу от всех. – Вряд ли увидимся. Я пойду. – И сделала несколько неуверенных шагов, не оборачиваясь. Но скоро почувствовала, что иду все быстрее.

– Лиза! – услышала я позади. И не остановилась.

Больше он не звал меня. И не догнал. Я шла все дальше, впереди острой иглой высился университет и ждала меня «Зона К». А больше никто не ждал.

Так я опять осталась одна. Навсегда.

Несчастье обложило небо, словно грозовая туча. Темное небо моей жизни…

Митя оттолкнул меня так давно и так далеко, что слово не долетит. Мысль не достигнет. Память – и та погаснет по пути, как падучая звезда. Сничка – так называли ее мои предки. Никнет, падая, – и нет ее. Возникла – и сникла. Любовь – сничка. Моя сничка-любовь. Любовь, что снится. Все еще снится… И во сне падает, все снова и снова падает, белым метеором сгорая на черном небе. Будто кто-то на ветру все чиркает спичкой.

А Сашка? Мой Сашка! Любимый, единственный… Будто вчера я ходила в «Детский мир» покупать ему подарки: три года! Подумать только, уже три года сыну!

Как он мог втайне от меня вмешаться в мою жизнь, погубить мою любовь… Так грубо, так нелепо… Так жестоко… Вот, значит, что он делал ночью. Вот почему спал так крепко и так спокойно, вот почему улыбался во сне – утром, когда я уходила на факультет, чтобы потом встретиться в кафе с моим любимым и дожидаться, пока самолет унесет сына в Париж… Потому и улыбался, что убил мою любовь – раздавил, как гадину, как змею… Думал, наверное, что спасает меня. А спасал себя. И не спас. Бедный, бедный, глупенький мой мальчик… Что же нам теперь с ним делать? Как я сейчас взгляну на него – он ведь еще дома? В глаза, в его чудесные детские глаза? Нет, не смогу! Как я буду жить с ним – с сыном, убившим мою любовь? И меня вместе с ней…

А он, мой любимый? Как он мог? Предал меня – предал всем, чем только можно предать – голосом, действием, жестом, гримасой… Презрением… Страхом… За себя, за своих…

Никого, никого не осталось…

Я шла, опустив голову, и трещины на шершавом, темном от первых капель грозы асфальте складывались в знакомые узоры. Такие знакомые, что хлынули слезы. Но лицо было уже и так мокрым. Июль. Еще июль. Уже июль…

Вдруг в сумке пискнуло. Опустив туда руку, я нащупала гладкий маленький корпус телефона. Экран пока светился. Нажала клавишу – и вот оно!

Вся нежность мира. Вся радость жизни, ее смысл. Сердце жизни, уже остановившееся, вновь пульсирует, а я – я снова живу. И плачу от радости – не от горя. Плачу от любви – ко всему, ко всем – к моему милому сыну, к несчастному забытому мужу, к грозе и ливню, к лету и зиме, от любви… Он любит меня, мой охотник. Любит, пусть как лисицу, пусть как жертву, но жить он без меня не может. А я – без него. Я всех, всех люблю, но только без него я не могу жить. И он так же. Так же, как я. Мы связаны, неразделимы, и это надолго. Навсегда, наверное, навсегда.

И, ликуя, промокшая, счастливая, я смело и спокойно иду в свою «Зону К», навстречу ясным глазам сына, – мне не в чем признаваться. И я не жалею ни о чем. Любовь жива, и в ее раскаленное жерло я бросаю все новые жертвы – но так нужно. Так и должно быть. Огонь пылает. Грохочет небо, и белые молнии пронзают тучи.

Только что у меня не было ничего – а теперь есть все. Моя любовь, а значит, моя душа. Пусть она так непрочно связана с телом, так трепещет в нем, как молнии в черных тучах… Того и гляди, упорхнет, будто та бабочка-крапивница, что недавно села на мою сумку под палящим московским солнцем… Но это от любви. Все от любви.