Медовый месяц - Эми Дженкинс

– На почте была забастовка, – сообщила я слушателям и расхохоталась. Мы с Дел всегда хохочем, когда я говорю: «На почте была забастовка», – у нас такая традиция. Это вроде «На Оксфорд-стрит сломался автобус» – так говоришь, когда опаздываешь на работу. Любое унижение со стороны мужчин – «на почте забастовка». Мы смеемся, потому что из всех оправданий, измышляемых брошенными женщинами с начала времен, а поверьте мне, были чертовски изощренные оправдания – изящные, утонченные, основанные на психологическом анализе поведения, Венере и Марсе, занимающие полчаса для объяснения, – забастовка на почте, как мне кажется, самое неубедительное и самое трогательное. Его вполне можно поставить в один ряд с пресловутой собакой, съевшей пресловутое домашнее задание.

* * *

Вот как это бывает. Примерно в то время, когда я встретила Алекса, началась забастовка на почте. Она захватила и мой район. Не весь, а частично. Однако скопилось столько недоставленной почты, что прошел слух, будто бы мешки с корреспонденцией вывозят на пустыри на окраинах Лондона и сжигают. При всем при том ни у кого из моих знакомых не пропало ни одного почтового отправления. Все получили свои счета за электричество. Все ожидавшие писем об отклонении рукописи получили их.

А вот мое любовное письмо не пришло.

– Но, Хани, голубушка, – очень терпеливо проговорила Триш, – почему же ты не позвонила ему?

– Я звонила, – сказала я.

Я звонила, и мне отвечал автоответчик, и слащавый, абсолютно американский голос говорил, что «мы» не можем подойти к телефону, «но вы можете оставить сообщение, и мы вам перезвоним». Подчеркивая «мы».

– Это ничего не значит, – сказала Триш. – Мало ли кто еще живет в квартире.

– Нет, нет, нет, – ответила я.

Я все поняла. Вы знаете, как это бывает – вы вдруг все понимаете. Ясно, что это блондинка, и у нее самые стройные бедра, какие только можно увидеть, и расстояние между коленом и ступней составляет примерно сорок ярдов, и у нее дерзкий носик, и нет никакой необходимости пользоваться косметикой или носить лифчик.

– Но бог мой, откуда ты это узнала? – воскликнула Дженни.

– Определила по голосу, – прорычала я. И добавила: – И к тому же он так мне и не позвонил.

– А что, если он послал тебе письмо и решил, что ты не ответила? Или написал «позвони мне», а ты не позвонила. Или послал тебе билет до Лос-Анджелеса.

Я смотрела на Дженни и думала, неужели она серьезно так считает? Что он день за днем стоит в зале прибытия среди всех этих шоферов, поднимающих таблички с именами, словно оставшаяся без кавалера дама, и высматривает в толпе мое лицо. Что он ждет и ждет, пока наконец поток прибывающих не истощается до жалкой маленькой струйки и все шоферы находят своих седоков, а он все равно продолжает ждать, пока в зале не остаются один или два, поджидающих наркокурьера…

– Дженни, – сказала я, – заткнись. От тебя только хуже. Если бы он послал мне билет на самолет, то позвонил бы.

– Но это полный идиотизм, – проговорил кто-то. – Ты сама могла ему позвонить.

– Не могла. – Я проговорила это так, словно хотела прервать на этом разговор, да я и в самом деле хотела. Ни малейшего желания объяснять это щемящее чувство под ложечкой, говорившее совершенно определенно, что я больше его никогда не увижу. Чувство опыта, подсказывающее: «О да, теперь-то я знаю, как это бывает. Они ведут себя так, будто влюблены в тебя, а на самом деле ничего подобного. Они просто уходят и не возвращаются. И на кой черт звонить им, если они все равно не вернутся? Так устроен мир. Так было всегда. Так будет всегда. Вот и конец истории».

– Конец истории, – громко и твердо сказала я в надежде, что они поймут, что это действительно конец.

Но они не поняли. Дженни сказала:

– А по-моему, это трагедия. «Ромео и Джульетта».

– Вряд ли такая же? – вмешалась Марта. Она была из Австралии, и все, что она говорила, звучало как вопрос.

– Такая же, в точности. Какая-то путаница – сбой связи, – сказала Дженни.

– Как Ромео не получил письма, сообщавшего, что Джульетта на самом деле не умерла, – поддержала ее Триш.

– То есть я хочу сказать, что, когда приходит письмо из Штатов, лодырь Леонардо не удосуживается заглянуть в почтовый ящик на своем трейлере,[12]– сказала Дженни.

Конечно же, мне хотелось бы свалить утрату Любви-Всей-Моей-Жизни на недоразумение – и еще как хотелось бы. Но в глубине души я знала, что объяснение было куда основательнее. Глубоко-глубоко, в самой глубине души, где действительно все понимаешь, я понимала: все дело в том, что я не такая стройная и не такая симпатичная, как надо.

Я высказала все это девицам и сразу же пожалела, потому что услышала обычный хор: «Ну конечно же стройная!», «Еще какая симпатичная!» – что не означает ровно ничего, потому что все равно ты не такая, как Надо, это чудовище.

Правда, я хотела бы пояснить – чтобы вы не швырнули с отвращением эту книгу через всю комнату, – что по общим меркам я не толстая и не безобразная. Конечно нет. Но дело не в этом. Дело в том, что я не такая, как Надо.

– Ну, это как сказать, правда? – сказала я, – а может быть, чудовище Надо проговорило: «Это смотря что вы называете „стройная"».

Это напомнило мне случай, когда я шлялась как-то в воскресенье и отозвалась вдруг на одно объявление о знакомстве, так мне неожиданно понравился тон этого объявления. Он искал «стройную, лет двадцати с хвостиком», и потому, когда служба знакомств предложила мне описать себя, я сказала, что я стройная. И вдруг почувствовала, что ступила на очень шаткую почву: что именно означает «стройная»? А что, если речь идет о Кейт Мосс или Дженнифер Аннистон? И немного смягчила формулировку: «Как мне кажется, я стройная» – и тут же поняла, что он примет меня за одну из тех девиц с четырнадцатым размером, втискивающихся в мой размер и говорящих при этом: «Для женщины вполне естественно – иметь округлости». И добавила, что мой размер десять. Но тут же подумала, что это в центральных магазинах мой, естественно, десятый, а в более изысканных бутиках (не кутюр, но все-таки поизящнее, чем центральные магазины) мой размер – двенадцать. А как-то в одном французском магазине, который не буду называть, мне подошел четырнадцатый. Но, убеждала я Жирного Фашиста из службы знакомств, кройка – явление непостоянное, и я настаиваю на том, что те конкретные брюки, о которых я упомянула, были скроены по очень маленькой мерке.

– И он позвонил? – спросила Дженни.

– Конечно нет, – ответила Триш и неприятно фыркнула.

– Наверное, было повреждение на линии, – саркастически сказала я, так как, по-моему, самое главное в «Ромео и Джульетте» не там, где произошла путаница. Самое главное, и самое поразительное, – тот эпизод, где Джульетта просыпается рядом с Ромео и обнаруживает, что он мертв. – Разве вам это не знакомо? – спросила я. – Просыпаешься и видишь, что твой любимый мертв?