Вариация - Ребекка Яррос

От криков восторга меня удерживала лишь многолетняя привычка к дисциплине. Если «Равноденствие» включат в осенний сезон, я буду исполнять роль, созданную специально для меня.

Мы вошли в блаженную темноту кулис для обязательного ритуала перед выходом на сцену. Я шла мимо других танцоров и работников сцены и с каждым шагом время словно бежало вспять. Когда мы подошли к занавесу, где лишь узкая полоска света отделяла нас от публики, я будто перенеслась в детство: мне шесть лет, я стою за кулисами и выглядываю в зал, стараясь увидеть маму и папу.

Только тогда мы с сестрами стояли тут вчетвером, а теперь нас только двое.

— Я ее вижу, — прошептала Ева. Она была чуть выше моих ста шестидесяти пяти сантиметров и смотрела поверх моей головы.

— И я.

Я окинула взглядом наши семейные места — правый бельэтаж, седьмая ложа — и тут же увидела маму с ее лучшей подругой Элоизой. Ладони запылали, сердце бешено заколотилось.

Вот черт! Она уже не в настроении.

Для посторонних легендарная Софи Ланжевен-Руссо была королевой балетной труппы «Метрополитена» и вершиной изысканности и элегантности, но я видела перед собой пороховую бочку с подожженным фитилем. Мама сидела, вздернув подбородок и расправив плечи. Темные волосы с проседью уложены в безупречный французский пучок. Ее выдавали руки, всегда идеально ухоженные: глядя вниз, на оркестр, она нетерпеливо барабанила пальцами по перилам. Она не смотрела, а выискивала недостатки. Когда флейтист, явно опаздывая, пробежал к своему месту, мама неодобрительно поджала аккуратно накрашенные губы.

Энн вошла в ложу и села рядом с мужем, одетым в костюм в тонкую полоску. Готова поклясться, прежде чем открыть программку, она посмотрела на нас.

— Элоиза прекрасно выглядит, — прошептала Ева. — Как и ее спутники.

— У Элоизы всегда был безупречный вкус, — согласилась я.

Прохладный ветерок приподнял волосы на затылке, когда Ева отошла, оставив меня у занавеса в одиночестве. Я попыталась побороть искушение, но, как всегда, не удержалась и посмотрела на последний ряд партера. Место в центре пустовало, что и было предусмотрено моим контрактом. В груди снова вспыхнула боль, не покидавшая меня всю неделю.

В тот раз, когда я блестяще исполнила вариацию, он был…

Хватит.

Однажды мне это удалось: я исполнила этот номер идеально. И сегодня вечером сделаю это снова. Я оторвала взгляд от пустого кресла и вернулась за кулисы.

Пару минут спустя занавес поднялся и заиграла музыка. Я наблюдала, как вышел на сцену Эверетт, танцевавший Илариона, а за ним Дэниэл, исполнитель партии Альбрехта. Оба блистали, как и следовало ожидать от танцоров нашего уровня.

Как только я вышла на сцену под аплодисменты зрителей, не обращая внимания на сопротивление в лодыжке, адреналин тут же хлынул в кровь. Свет и музыка поглотили все мысли, заглушив боль, беспокойство и даже свинцовую тяжесть маминого взгляда, ведь я не просто танцевала Жизель — я была ею.

Через двадцать минут адреналин пошел на убыль. Каждый раз, как я вставала на пуанты, ногу пронзало болью. Я заметила, как Ева взглянула на семейную ложу и на секунду отстала от остального кордебалета. Ошибка пустяковая, но мама, вне всяких сомнений, будет отчитывать ее весь оставшийся вечер. Повернувшись спиной к зрителям, я ободряюще улыбнулась сестре, но та все равно покраснела, что было заметно даже под несколькими слоями сценического грима.

Началась моя вариация. Я сделала глубокий вдох и протянула руку к единственной матери, которая сейчас имела значение, — моей сценической матери — а затем к Альбрехту, своему будущему возлюбленному.

Пришло время моего танца.

Я встала на пуанты в первом арабеске, и правую лодыжку пронзила боль. Проклятье. Я стиснула зубы, продолжая улыбаться.

Боль оказалась мимолетной, а вот арабеск я исполнила безупречно. Остальное не важно. Я танцевала. Боль стихала, пока не наставало время повторить арабеск. Тогда она вспыхивала как пламя от дуновения ветра. Боль накатывала и стихала снова и снова. Она разливалась выше по ноге и становилась все мучительнее, но вариация продолжалась. Каждое движение испытывало на прочность мою улыбку и мою выносливость.

Энн права. Мне дали дублершу. Но я танцевала не только для себя. Сегодня я танцевала для Лины. Я танцевала для мамы.

Всего один вечер, заклинала я ахиллово сухожилие. Завтра я отдохну, передам дублерше роль в следующем спектакле, только пусть я переживу сегодняшний вечер. Только бы не запнуться, только не перед ней…

После нескольких пируэтов улыбка превратилась в гримасу. У Евы, сидевшей с другими крестьянками, слегка округлились глаза.

Я отвернулась от Евы, снова переключила внимание на публику и перешла к серии диагональных прыжков с левой ноги через всю сцену. Ахиллово сухожилие получило передышку — боль стала тупой и неприятной, но терпимой.

Осталось лишь осилить тур пике[5].

Музыка изменилась, и я приступила к серии из восемнадцати пируэтов вокруг сцены.

Пять минут — это недолго, ты справишься, раздался в голове его незваный голос.

Мне же требовалось всего пятнадцать секунд. Я справлюсь.

Лица расплывались. Я поворачивалась на пуантах, фиксируя взгляд, чтобы сохранить равновесие. Лодыжка горела, от жгучей боли я закусила губу… и не останавливалась. На одиннадцатом пируэте я добралась до левого края сцены и бросила взгляд на пустое кресло в заднем ряду — место, служившее моим якорем.

Двенадцать. В кресле сидел мужчина. Дыхание перехватило, руки дрогнули. Не может быть! Билет можно было получить только на одно имя, но он не приходил уже десять лет.

Тринадцать. Я резко повернула голову. В кресле никого. Должно быть, от боли у меня помутился рассудок.

Четырнадцать. Мне показалось, или я все-таки видела выгоревшие на солнце, спутанные ветром песочно-каштановые волосы?

Пятнадцать. При воспоминании о его глазах цвета моря и ямочке на левой щеке запылала не только нога, но и сердце. Неужели он пришел?

Шестнадцать. В кресле никого. Оно пустовало уже десять лет и будет пустовать до тех пор, пока труппа держит его за мной. Оно так и будет зиять посреди зала, как бездонная дыра в моей груди на месте сердца. Дыра, которая разверзлась в ту ночь, когда разбилось стекло, смялась сталь, и моя лодыжка… Соберись!

Семнадцать. Я стала болью. Оставалось всего два пируэта. Перегруженное сухожилие горело огнем, лодыжка молила о пощаде.

И в паузе между последними нотами стаккато я его услышала — этот звук, будто кто-то щелкнул пальцами под водой.

Я упала на правое колено — последняя позиция в вариации — и протянула руку к матери Жизели.

Я сделала это, Лина. У меня получилось.

Раздались