Если бы я знал - Рейн Уайт

разочаровать отца? Решил бы он иначе? Почему эта мысль

только сейчас пришла в голову?

― Что просто? ― рыкнул он. ― Просто решила меня

задолбать? Хочешь всё контролировать? Надеешься стать

главной в этом доме? Что? Или так печёшься, потому что сама

хочешь меня трахнуть? Так вперёд, давай!

Никита рванул узел галстука, окончательно его стягивая и

отшвыривая на тумбочку, начал расстёгивать верхнюю

пуговицу под ошалелым Маринкиным взглядом. Та, видимо, не

ожидала такого: пискнула, роняя фотографию, и отшатнулась, уставившись на него огромными глазами.

― Ты… как ты… ― Смешно, но она растерялась. И, казалось, готова разрыдаться. ― Как ты смеешь вообще такое

предполагать, я же тебе почти мать! ― очнувшись, взвизгнула

она.

Худенькая девочка «метр с кепкой», несмотря на свои

двадцать восемь и ребёнка. Такие мелкие собачки всегда

остаются щенками. Как Джой.

Разозлённый очередной мыслью о Джое, Никита рявкнул

ещё громче:

― Мать у меня другая, а ты мне никто. Левая баба, живущая в нашем доме. Ты мне, блять, жизнь рушишь своими

придирками. Отъе**сь, слышишь! Хватит. С кем хочу и сколько

хочу, с тем и общаюсь. Нужно ― сижу дома, нужно ― шляюсь

по клубам. Захочу ― буду с Димкой, захочу ― с девочками. ―

Он сделал паузу, тяжело дыша и стараясь не смотреть на

Марину, запястье которой успел больно стиснуть, а потом выдал

самое давнее, съедающее изнутри: ― Или с Джоем.

Не смотреть старался потому, что Марина плакала.

Взглянул бы ― и всё, стух. Почувствовал бы вину, снова бы

промолчал, а он не мог, не хотел молчать. И дома находиться не

хотел. Схватил пальто, сумку с тетрадями (завтра выходной, но

куда он без них?), галстук с тумбочки зачем-то повесил на шею, тоже решив, что без него не обойдётся… Собирался быстро, торопливо.

― Никит, погоди. Ты куда? Давай просто поговорим, ―

сквозь рыдания умоляла Марина, цепляясь за него.

― Я. С тобой. Не разговариваю, ― отрубил он, выдирая из

захвата руку. ― Отпусти.

― Никит… мы же семья.

Фраза эта поймала его на пороге. Вновь всколыхнула

сотню воспоминаний, сотню мыслей. Крики, придирки, ругань, обиды.

― Мечтай, ― выплюнул он, обернувшись. ― Ненавижу

тебя, слышишь.

Он не видел, что сделала Марина, потому что рванул в

снег прямо с крыльца. Утонул в разбушевавшейся метели.

― Куда ты в такую погоду? ― только и послышался крик.

Никита замер, обернулся на мгновение и бросил:

― К «этому своему». Взрослый мальчик, имею право.

Вот и поимел. Ведь действительно заявился к Джою во

двор, сел как можно дальше от чужих глаз. Думал, часок тут

проведёт или два, а потом вернётся домой, но не смог. И к

Джою податься в таком состоянии не мог, и возвращаться не

хотел, потому что одновременно испытывал дикий стыд и

удовлетворение. Втайне был рад, что переругался с Мариной, но

понимал, что зря. Никита ведь её не ненавидел, просто

выбесила, просто сорвался ― и не только из-за неё. Из-за себя, из-за того, что не мог определиться, понять, что с ним

происходит.

И с Джоем, на кухне которого теперь сидел и пытался

выдать полуправду за истину.

― Итак, ты поругался с мачехой и «ушёл на время»? ―

прищурившись, поинтересовался тот.

Джой явно шёл с работы, когда его заметил: волосы

уложены, глаза подведены чёрным, на скуле россыпь блёсток, оставшаяся после какого-то конкурса. В таком виде просто

прогуляться он не ходил. Как Никита мог не предусмотреть

такое? Надо было сбежать на время в кафе неподалёку. Рядом с

домом Джоя имелась неплохая круглосуточная точка с крутой

шаурмой, это Никита ещё летом узнал.

― Угу, ― согласился он, пытаясь понять, насколько

долгое это его «на время». Показываться на глаза Марине было

стыдно. Господи, он же её так обложил!

Джой вздохнул, вытащил пакетики из кружек и одну

подвинул к Никите, из второй тут же отхлебнул сам, поморщившись. Видимо, чай оказался горячим.

― Подробности будут?

Какие подробности, когда он сам не понимает, что можно

рассказать, а что нет?

― Я устал и вспылил, ― продолжил Никита выдавать

полуправду.

Джой покачал головой. Разговор никак не хотел

завязываться, а смотрели на него пристально, с затаённой

болью, и от этого становилось еще хреновее. Ник поджал губы, призывая совесть заткнуться, и только