Одинокое дерево - Мария Папаянни

– А этот человек, что он с собой привез? Переезжает, что ли? – все допытывался водитель.

Кир-Фомас сжалился и угостил его кофе, а на прощание вручил пакетик с крупной солью и горшочек меду, чтобы у таксиста не осталось дурного впечатления об их деревне.

Больше других изумилась кира-Деспина. Райнер попытался с ней объясниться на греческом, который едва-едва начал учить. Оказывается, он посылал ей письмо о том, что приедет ненадолго с дочерью на остров, но кира-Деспина письма не получала. Может, она и растерялась поначалу, но обрадовалась безмерно, и открыла двери своего дома, и, как могла, привечала гостей. Вот только она хотела бы все узнать заранее, чтобы испечь им пирог, а не потчевать миндалем и медом на добро пожаловать. Разумеется, гостиницы в деревне не было, так что Райнер должен был остаться в ее доме.

Как себя вести, Деспина не знала. Дом, привычный только к ее дыханию, теперь вдруг переполнился людьми. Деспина открыла комнату матери, запертую с момента, как та испустила последний вздох. Открыла окна, чтобы впустить свет, и увидела пауков на старом веретене. Сама на себя рассердилась, что на столько лет оставила комнату закрытой, – из страха, как бы не проснулись все «почему» усопшей. Всё на потом откладывала и всё находила предлоги держаться подальше.

Но Райнер был воодушевлен – как и всегда. Все он находил восхитительным, а девочка носилась по дому, зажав в руке какую-то книжку, и каждый раз, когда хотела сказать Деспине что-то, перелистывала страницы и зачитывала оттуда: νερό, ωραίο μέλι, ψηλό σπίτι[5]. Особенно ее поразило, что потолки в доме такие высокие. Одно только девочка знала наизусть: «Ευχαριστώ, θεία Δέσποινα»[6].

Кира-Деспина разобрала, что девочку зовут Ундина, наклонилась к ней и погладила детскую головку. Когда все коробки наконец занесли в дом, Райнер принялся их распаковывать. И чего только он не привез! Новехонький утюг, в который с одной стороны наливаешь воду, и он гладит легко и быстро. Миксер, про который кира-Деспина долго не могла понять, как он работает и для какой такой надобы требуется. Снова перелистав страницы книги Ундины, они разъяснили Деспине, что он помогает делать вкусные пирожные. Еще привезли кастрюлю, которую назвали «скороваркой». Всеми этими обновками кира-Деспина украсила свою кухню, да и отложила их на потом, когда Райнер будет знать греческий чуть лучше и покажет, как что работает.

А затем они все вместе – Деспина между Райнером и Ундиной – уселись на кровати ее матери. Хочешь не хочешь, а пришлось Деспине задуматься. Интересно, видит ли мать, как Деспина с двумя друзьями сидит тут? Сколько она ни жила, ни один чужой человек в их комнаты не входил. Чтобы прогнать эти мысли, Деспина подошла к иконостасу, открыла его, достала тритонов рог и приложила к уху Ундины.

– Голос моря, – сказала она как можно медленнее, чтобы девочка ее поняла. – Го-лос мо-ря, – повторила она, пытаясь придать голосу выразительности.

– Моря, – повторила за ней малышка, побежала к своей сумке и принесла маску для плавания.

– Браво, моя умная птичка. Скоро ты будешь болтать по-гречески лучше меня.

– Моя умная птичка, – повторила Ундина и начала было рыться в своей книжке, но Деспина забрала ее и знаками предложила девочке пойти прогуляться по деревне.

– Спасибо, тетя Деспина! – воскликнула Ундина, побежала к двери, но затем вдруг развернулась, бросилась к Деспине, обняла ее и поцеловала куда-то в фартук.

Деспина замерла, руки ее безвольно повисли. Не знала, что и делать, но наконец подняла одну, а потом и другую руку – и заключила девочку в объятия.

– Объятия, – сказала Деспина, снова медленно. На этот раз она и сама не знала, произносит ли слово, неизвестное Ундине или ей самой. – Объятия, – повторила она, наклонилась и поцеловала девочку в макушку. – Поцелуй. – Еще одно слово, которое не знает Ундина и смысл которого давно потерян Деспиной. Когда она целовала кого-нибудь? Иконы в церкви – в прошлое воскресенье и давным-давно ледяной лоб матери, прощаясь с ней навсегда. Но поцелуй, с которым она наклонилась к детской головке, стал праздником.

Ундина отошла и изобразила целую пантомиму.

– Объятия, – сказала она и показала руками, как обнимает кого-то, а затем приложила пальчики к губам и добавила: – Поцелуй!

Деспина засмеялась, и девочка, будто только того и ждала, чтобы уйти, побежала к двери.

– Давай-ка и ты тоже, пойди прогуляйся. До своего сада. Я хочу привести в порядок вашу комнату и приготовить что-нибудь на вечерний перекус. Давай, уходи.

Райнер засмеялся, а затем покорно встал и пошел на улицу. Деспина осталась одна, но дом больше не был прежним. Словно бы сами стены уже дышали чем-то новым. Объятия, поцелуй, спасибо, тетя. Она перекрестилась у иконостаса, взяла тритонов рог и положила рядом с чековой книжкой. Могла ли она представить, проснувшись сегодня утром, что вся ее жизнь перевернется с ног на голову?

Она открыла сундук, что стоял под кроватью, и посмотрела на свое аккуратно уложенное приданое – белые простыни, вышитые по краям цветными нитками. Она погладила полотно, вдохнула его аромат и выбрала самую любимую простыню, ту, на вышивание которой пришлось потратить дни и ночи без счета. Ее Деспина и постелила на кровати матери. Голубыми нитками вышила она море и с той, и с другой стороны простыни, спокойное и бушующее. Ладонью расправила Деспина складки у изголовья. Погладила морские волны, затем чайку, вышитую в углу. Всю свою фантазию, все надежды она вложила в эту простыню. Вышивала и воображала тогда, как кто-то приходит с моря и забирает ее с собой, в дальние страны. И эти мысли тоже выкинула из головы Деспина и сосредоточилась на том, что ей нужно сделать. Взбила подушки и наконец бросила поверх покрывало.

Волшебная русалка

Симос шел домой, ловя себя на том, что поет как Виолета: «Прощайте, прошлого счастливые сны». Первый раз он услышал такую музыку. Опера. Пока Виолета рассказывала сюжет «Травиаты», он слушал как зачарованный. Трижды просил он поставить эту песню. «Прощайте, прошлого счастливые сны». «Арию», – поправляла Виолета, смеясь. Ему хотелось плакать, не из-за истории, но из-за музыки, из-за красоты этой музыки. Никогда прежде не слышал он ничего настолько прекрасного.

Он забрался на скалу и начал петь, как мог, насколько