Родной дом - Нина Александровна Емельянова

Тетя Лиза повернула к середине реки, пересекла быструю, сверкающую на солнце струю течения и благополучно пристала у песчаной отмели на том берегу.

— Ура! — закричал Виктор. — Переправлен главный груз!

Он выбросил на песок свою одежонку и, вскочив голышом в обласок, погнал его обратно за Федей и дядей Алексеем.

Но дядя Алексей уже плыл саженками через Светлую вместе с Мишкой Савиных и Володей Малининым.

Витька собрал всю одежду ребят и взрослых, посадил Федю и умело переправился со всем имуществом на ту сторону. Он очень хвалил тетю Лизу: по Витькиным понятиям, от городской женщины нельзя было ожидать такой — свободы обращения с их лодкой на широкой и быстрой реке.

— Но ты просто молодец, Виктор! — похвалила тетя. — Всюду поспеваешь, обо всем заботишься.

Видно было, что ей и самой переправа доставила большое удовольствие.

На правом берегу мальчики натянули перевезенные в обласке рубашки и штанишки и пошли смотреть, что нового произошло тут со вчерашнего дня.

— Вот в том углу на горке растет земляника, — сказал Федя, торопливо шагая маленькими своими черными ногами. Он перекупался, и губы у него были синие.

Тетя Лиза поправила:

— Федя, надо говорить: «в том»…

— Ну, пускай будет: в том углу. Так?

Он ясно взглянул вверх, на лицо тети Лизы. Витька сразу заметил, что у них уже установилась дружба, и сказал свысока:

— Федя наш любит рассказывать про разных птиц и животных. Не всегда правильно, конечно, потому что он еще мал.

— Ничего, подрастет, — загадочно сказал дядя Алексей и погладил Федю по голове.

Когда подошли к черемухе, где было сорочье гнездо, Федя посмотрел вверх на дерево и вдруг сказал тете Лизе:

— Тут они вчера сорочат доставали, и Витька сорочонка убил. Жалко очень!

Витька хотел похвалиться вчерашним делом, стал рассказывать, как он необыкновенно высоко залез на дерево и достал сорочат, но Федя перебил:

— Все взяли по сорочонку: и Вовка Малинин, и Мишка Савиных, и Витька, а я просил, просил… — Федя нахмурил светлые брови, — они мне не дали. Я бы сорочонка домой отнес и мухами кормил бы.

— Станет он тебе мух есть! — сказал Витька и посмотрел на тетю Лизу.

Высоко причесанные светлые ее волосы отливали на солнце. Она шла в своей короткой серой юбке и в майке, с белыми еще, городскими руками, чуть порозовевшими на солнце, и ничего не говорила. Но по ее молчанию чувствовалось, что она не понимает Витькиного поступка. Она так и спросила:

— Зачем же вам понадобилось убивать сорочонка? Ну, посмотрели — это понятно.

— Это так вышло, — сказал Виктор, подумав и решив говорить совершенную правду. — Я хотел, чтобы сорока взяла своего сорочонка, и посадил его на ветку. Он свалился. Тогда я залез повыше, опять посадил в развилочек, как раз против гнезда, он валится, совсем не держится. … Я рассердился, да и тиснул его покрепче в развилок. А у него уже и головка набок. Федька думает, что мне самому не жалко!

Тетя ничего не сказала, и Витька опустил голову: еще вчера ему и самому не понравилось происшествие с сорочонком, а сегодня, когда сообщение об украденной лодке с утра омрачило так хорошо начавшийся день, этот поступок и вовсе показался ему безобразным. Дядя Алексей посмотрел вверх, на дерево, и на гнездо, около которого летала сорока, и покачал головой. Витька представил себе: хорошо бы, если бы эта история с сорочонком сложилась совсем не так! Например, Вовка Малинин разорил бы гнездо, вытащил птенцов, а он, Виктор, посадил бы их обратно. Но в жизни получилось не так, и теперь ничего нельзя было поправить.

Дядя Алексей шел, посматривая на густую траву; в ней глубоко утопала тропинка. Каждый колосок в траве цвел легкими сережками тычинок, и они покачивались и летели на ветерке, не отрываясь от колоса. В том, как дядя смотрел в сторону от Витьки на эти летящие тычинки и ничего не говорил, чувствовалось осуждение. Витька понимал это и мучился.

— Плохо, Витя, что дурное, сделанное тобой, уже нельзя поправить, — сказал он наконец. — Потом осуждаешь себя, да уж поздно.

Сердце у Витьки забилось: удивительно, как мог дядя угадать, о чем Витька только что думал…

— Как же хорошо здесь у вас! — после некоторого молчания сказал дядя Алексей.

Витька понял, что, оставляя разговор о сорочонке, он тем самым показывает ему свое доверие, надеется, что Витька больше не повторит ошибку. И он радостно ответил, как всегда, полной фразой:

— Да, дядя Алексей. Здесь у нас очень хорошо!

После обеда Виктор отправился из дома, сказав Кате, что идет «по делу». Проискав Антошку во всех известных им обоим местах — на берегах Светлой, у сушилки, на пруду и не обнаружив нигде друга, Виктор побежал к избе Ломовых. Не найдя никого во дворе, он подтянулся снаружи у открытого окна и, навалившись на подоконник, заглянул внутрь.

То, что он увидел, поразило его: Антон сидел на лавке рядом с матерью, худенькой, темноглазой, и нежно гладил ее по темным волосам.

Заметив появившееся в окне красное лицо Виктора, Антон не спеша встал.

— Чего тебе? — спросил он неприветливо.

Виктор выразительно замахал рукой, показывая, чтобы Антон вышел из дома: очень нужно поговорить.

— Мама, я скоро приду, — сказал Антон.

— Не озоруйте, ребятки, — ласково сказала мать. — Антошенька, я уж тебя прошу…

Виктор заметил, какое усталое было у нее лицо: точь-в-точь как и у его матери, когда она тяжело болела во время войны. Понятно — немалая беда случилась у Ломовых.

— Ладно, мама, не будем, — ответил Антон.

Друзья, не сговариваясь, пошли по направлению к кедровнику. Они любили туда бегать, самые веселые игры велись там. Но сегодня было не до веселья: Антон глядел себе под ноги и молчал с таким выражением, будто укорял в чем-то товарища.

— Антон! — Витька хотел было сказать о лодке, но увидел, что товарищу совсем не до того, и у него само собой вырвалось: — А что же теперь будет дяде Николаю?

Но Антон остановился и взглянул с таким холодным пренебрежением, что у Витьки ёкнуло, сердце.

— Об этом вам, Ермаковым, лучше знать, — сказал он.

— Почему нам лучше знать?

— А ты своего отца спроси.

Витька смотрел на товарища глазами, полными удивления, и Антон внезапно изменил тон.

— Ну, не понимаешь, так я тебе скажу! Я как зашел тогда домой, вижу — сидит у нас женщина и какой-то дядька. Ничего они