Золотое сердце - Елена Леонидовна Мусатова

– А ну ее, – махнул он рукой, – еще указывать будет, что мне делать. Я над нею хозяин, пусть еще спасибо скажет, если назад вернусь.

А куда ему еще идти, кому он нужен? Привык уже Николаша к заботе. На обратной дороге с попутчиками не повезло, пришлось одному шагать. Стемнело, а лес еще на горизонте не показался. Идет Николаша, а внутри будто червяк точит. Заедает парня совесть. Понимает он, что жену беречь надо, что с виду она гадкая, да сердцем золотая, но с собой ничего поделать не может. Словно вражья сила его разжигает.

Николаша лег под деревом у дороги и кое-как промаялся до утра. Была бы рядом Малашка, приободрила бы словом, а одному показалось тяжело и страшно. Утром сверился по солнцу и опять отправился в путь. Пока до лесу дотопал, и пряник, и булку, и половину ковриги хлеба уплел. Пришел к пещерке, там рыбья уха для него наварена. Малаша сама есть не села, мужа дожидалась.

– Что ж долго так?! – воскликнула она. – Переволновалась я. Платок-то продал?

– Все мысли у тебя о платке! Не спросила, как я дошел, здоров ли. В чужом месте был, не у родных в гостях, там знаешь как ухо востро держать надо! – крикнул Николаша. И протянул ей ковригу и оставшуюся половину: – На, ешь.

– Вот и хорошо, вот и ладненько, – проговорила Малашка, – ушицы с хлебушком похлебаем, насытимся.

– Ты ревешь либо? – удивился Николаша, заметив слезинку, стекавшую по жениной щеке.

– Да нет, милый, дождик сегодня шел, с деревьев влагой капнуло.

Николаша уже и тому рад, что Малаша про его обновки словечка не сказала, будто не заметила.

* * *

У Малаши в корзинке лежали несколько клубков грубой шерсти, из нее она и связала мужу теплые носки.

– Быстро лето закончится, пролетит – не заметим, уже дни короче стали, ночи прохладней, дело к осени движется, а у тебя теплого ничего нет.

– А ты как? – спросил Николаша.

– Мне не холодно, – кротко ответила жена.

– А тебя ничем не проймешь, – взъелся вдруг Николаша. – И не холодно тебе, и не голодно. У меня брюхо к спине присохло, а ты с каждым днем толще становишься. – И ткнул жену в бок.

– Ох, – испугалась Малаша, – нельзя меня толкать.

– Или ты стеклянная, расколешься? Подумаешь, барыня какая.

– Верно говоришь, не стеклянная и не расколюсь, но и не барыня, ребеночек у меня будет, – засветившись от счастья, ответила Малаша.

– Что-о-о-о?

– Разве я не мужнина жена? Чего мне стесняться?

– Самим жить негде, есть нечего, а ты рожать вздумала, – не унимается Николаша.

– Я мха набрала, будет постелька малышу, заверну его в твою старую рубаху, хорошо, что ты ее не выбросил, назад принес, а еды хватит, не беспокойся. Ягод, грибов, орехов насушим, рыбы вдоволь, зайцев ты вон как хорошо навострился ловить. Голодать не придется. Жаль, солицы ты не купил, с ней любая еда вкуснее.

– Попрекаешь!

– Не переживай, муж мой родимый, – пыталась утешить его Малаша. – Если думаешь, что свинью рожу´, так не будет этого. За грех родительский я своим уродством расплачиваюсь.

* * *

Ушло лето. Молодые березки навесили на себя золотые монетки, вода в реке не ласкала руки теплом, когда наклонялась Малаша умыть лицо, а обдавала холодом. Трава по утрам белела от ночного заморозка. Золотистый ковер на земле с каждым днем становился все краше. Из опавших листьев на каждом шагу торчали шляпки грибов.

Грибная похлебка уже настолько опротивела Николаше, что он даже ее духа переносить не мог. Николаша понимал, что нужно возвращаться к людям. Наивность Малашки, которая с непонятным упрямством, словно белка, делала запасы на зиму, злила Николашу. Неужели она всерьез думает, что можно перезимовать в тесной пещерке, без печки, укрываясь только мхом и сухой травой, питаясь сушеными орехами, ягодами, грибами?

Однажды утром, ежась от холода, Николаша сказал:

– Зимой в лесу если с голоду не помрешь, то непременно замерзнешь. И сами погибнем, и ребенка погубим. Не выживет он. Уж на что я к лишениям привычен, а и то здесь жить не могу. А ты хочешь дитя на верную смерть оставить.

– Я его к себе покрепче прижму, мхом обложу.

– Неразумная ты, как ударит мороз, затрещат деревья – в лед превратимся. Уходить нам надо, Малашка. Мир велик, людей в нем много и худых, и добрых. Наймемся в работники, руки есть – значит, не пропадем. Тяжело на хозяина спину гнуть, а еще хуже – своего угла не иметь. Я, когда на людей батрачил, рубахи новой себе не купил, вот как «щедро» платили. Но нам с людьми нужно жить. Пропадем мы здесь.

– Вот ты, миленький, и отправляйся, тебе все дороги открыты, а мне никуда пути нет. В родной деревне за ведьму посчитали, сестры родные в колдовстве обвинили, а чего же от чужих ждать? Наверняка вилами заколют.

Маланья помолчала и, не сдержавшись, добавила:

– Просила я тебя, Николаша: купи ниток мне пушистых на дорогие платки. Сколько уже навязала бы на продажу. Можно было бы и себе что-то теплое купить, и ребеночку. А ты… прельстился чернобровой красавицей.

– Не все ж на твою образину смотреть! Я, стало быть, на базар, а ты – колдовать, иначе откуда про купеческую дочку прознала?

– Сердце-вещун подсказало.

– Ну и сердечко у тебя, разговорчивое какое, мое почему-то помалкивает.

– Это потому, муж мой, – прошептала Малаша, – что я тебя люблю, а ты меня нет.

Но Николаша не расслышал тихих слов.

С деревьев облетели листья, кусты топорщили жесткие голые ветки, солнце пряталось за облаками и тучами. Ветер становился все злей, залетал по-хозяйски в пещерку, пробирал до костей, пытался задуть костерок, заботливо сохраняемый Малашей. Неуютно стало в лесу. Деревья стонали и качались, будто старухи на похоронах. Ранние сумерки, поздние рассветы, короткие дни наводили тоску и уныние.

– Ох, горюшко, – проговорил однажды Николаша, выходя из пещерки, – холод до костей пробирает. – И поспешил вернуться к горящему костерку.

Малаша, скорчившись, сидела в уголке. С утра она была странно молчалива и вроде как испуганна.

– Началось, кажется, – процедила Малаша сквозь стиснутые зубы.

– Ох, Малашка, – переполошился Николаша, – что делать-то, подскажи. Очень больно?

– Очень, миленький, но я потерплю. Ты иди за старицей, она поможет.

– Как я тебя одну оставлю? Лес большой, вдруг заблужусь. Эх, глупая ты, Малашка, говорил же тебе: пойдем к людям.

– Ты слушай меня, Николенька, тогда не заблудишься. Иди прямо до орешника, от него возьмешь влево,