Камень, ножницы, бумага - Инес Гарланд

не помню, – и взялась передавать ему сумки, едва осмеливаясь при этом поднять на него глаза. Как только катер был прикреплен к швартову, я смогла наконец поздороваться. И обняла его. Мама с папой были тут же, но мне не хотелось размыкать это объятие – никогда. Это он отошел назад. В глазах у меня стояли слезы, и я поспешила занести сумки в дом, чтобы никто их не увидел. Войдя в дом, я поняла, что мне просто необходимо уйти в свою комнату, чтобы восстановить дыхание. Я слышала, как он разгружает наши вещи и ставит их на крыльцо, слышала, как рассказывает папе, что с учебой всё хорошо и что Ковбой построил для него сарайчик в дальнем углу участка, и теперь там у него ремонтная мастерская. Солнечные лучи, пробившиеся сквозь листву деревьев, плясали на полу, прыгали по кровати, у меня по лицу, а я слушала снаружи долетавший голос – он стал ниже, чем был раньше, как-то загустел – и не могла сдвинуться с места.

– Может, ты и магнитофон мне починишь? – сказала мама. – Он уже несколько месяцев не работает.

Он согласился, сказал, что если она хочет, то он может заняться им прямо сегодня. Мама ответила, что принесет его попозже. Я по-прежнему сидела на кровати.

И просидела долго. Видела, как он прошел через наш сад, возвращаясь к себе. Мама с папой приготовили себе по рюмочке и вынесли на причал плетеные кресла. Больше всего мне хотелось, чтобы он за мной пришел, но я знала, что этого не будет. И появилось ощущение, что все выходные так и пройдут: он на своем острове, а я – на своем, словно проток, разделявший два участка, стал океаном. И тогда мне пришло в голову самой отнести ему магнитофон.

Я увидела его еще до того, как моя нога ступила на подвесной мостик. Он расхаживал туда и сюда и моих шагов не слышал. И вдруг, словно меня в сердце что-то ударило, я поняла: он здесь ровно потому, что тоже не может решиться перейти через мост. Наконец он меня заметил. Марито не нравилось, если лицо выдавало его чувства, и он утверждал, что никогда не краснеет. Как он плачет, я видела всего один раз – спустя несколько недель, когда у него на глазах перевернулась лодка Ковбоя. Но в тот момент, когда он увидел меня на мосту, могу поклясться – кровь бросилась ему в лицо. Что до меня, то стук моего сердца разносился, казалось, далеко по округе.

Я протянула ему магнитофон.

– Ты принесла мне магнитофон? – сказал он.

Все те слова, которые я на протяжении целого года хотела ему сказать, собрались вместе и комом застряли в горле – я была способна лишь смотреть на него, выставив перед собой магнитофон, как щит или подношение. Он взял его из моих рук.

– Тяжелый, – сказал он.

Мы так и стояли друг напротив друга, и я не могла придумать, что же мне делать со своими руками, испытывая невыносимое желание начать строить рожи или выкинуть что-нибудь клоунское – что угодно, лишь бы не стоять перед ним столбом.

– Покажи мне свою мастерскую, – пришло мне наконец в голову.

И мы пошли в глубь острова, почти касаясь друг друга. Я чувствовала его тело, его теплую руку. Единственным различимым моим слухом звуком был шелест наших шагов по упавшим листьям.

– Так ты снова будешь здесь жить? – спросила я.

– Нет. Но я стану приезжать на выходные. На верфи я больше не работаю.

Мастерская оказалась сколоченным из фанеры сарайчиком в задней части участка доньи Анхелы. Дверь поддалась не сразу, но потом открылась. Внутри – земляной пол. У стены стоит топчан, застеленный затканным цветами покрывалом, уже знакомым мне по комнатке Марито; в углу разместился сундук, привезенный им из Сантьяго-дель-Эстеро, а на нем – книги. Возле противоположной стены – стол из толстой пластмассы на металлических ножках, несколько кривоватый, а над ним – пробковая доска с инструментами.

– Теперь ты, наверное, сможешь обслуживать даже жителей Буэнос-Айреса.

Он уже успел положить магнитофон на стол и принялся поправлять висящие на доске инструменты, чтобы они в точности совпадали с их нарисованными на пробке силуэтами. Деревья за окном покачивались, перемежая пятна света и тени, и мысли мои тоже скакали с одного на другое в тщетных попытках решить, что же делать дальше: я могу сесть на топчан, задать ему какой-нибудь вопрос об инструментах или о его поездке в Сантьяго. Не отрываясь я смотрела на магнитофон на рабочем столе, как будто надеясь найти в нем источник вдохновения, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Сесть не хочешь? – спросил он, и я присела на краешек кровати, словно это был приказ.

Он развернул стул, чтобы мы оказались друг к другу лицом, сел, уперев локти в колени и слегка наклонившись вперед, и почесал голову, что делал всегда, когда нервничал. Возможно, именно поэтому я успокоилась.

– Что у вас с Кармен случилось? – внезапно проговорил он.

Вопрос оказался для меня неожиданным.

– Когда-нибудь я тебе расскажу, – соврала я.

И мысленно вознесла благодарность Кармен за то, что она, судя по всему, ничего ему не рассказывала.

– Она замуж собирается, – сказал он.

Говорить о Кармен оказалось для меня нелегко. Я не чувствовала себя вправе узнавать о ней что бы то ни было, высказывать суждения о ее жизни.

– Я очень по ней скучаю, – произнесла я и чуть было не добавила, что написала ей два письма, но удержалась: если бы я начала говорить о Кармен, то рассказала бы ему всё. Но я точно знала, что в этом случае Марито непременно решит, что то, что я сделала, непростительно.

Мне никогда до тех пор не хотелось так сильно быть рядом с кем-то и точно знать, о чем этот человек думает. Мы с ним не слишком много разговаривали, раньше нам хватало просто быть рядом. Но в тот момент у меня неожиданно появилось осознание себя самой, которого раньше не было, и я внимательно к нему прислушивалась, ожидая сигнала, который направит меня в нужную сторону. Подумала было спросить его, почему он уехал так, как уехал, – внезапно, неожиданно, но этого тоже было нельзя. Прошло больше года. Может, он уже начисто забыл о нашем сближении в воде? Может быть и другое: это для него ничего не значит.

– Они с Эмилем ездят по деревням. Учат детей, помогают людям.

Он сказал «людям», и на какой-то миг, вот странность, я ощутила, что сама я принадлежу к другому миру, миру тех, кто этими «людьми» не является.

– Как это здорово – заниматься такими делами, – сказала я, и тут же в моей памяти встал образ Кармен, наливающей пиво, когда мы вместе с ней раздавали напитки в пору резки тростника.

На стопке книг я заметила открытку с фотографией расходящейся надвое дороги. Я взяла ее и перевернула. На обороте неровными печатными буквами было написано «Счастливого Рождества!» и стояла подпись двоюродного брата Марито, Ронки. О Ронке он упоминал не раз. И когда возвращался из Сантьяго, всегда рассказывал об их совместных проделках и не раз делился планами: куда они вместе поедут и какие большие дела провернут, когда вырастут.

– Как поживает Ронка? – поинтересовалась я.

Он медлил с ответом, явно подбирая слова.

– Он умер.

Есть события, которые словами смягчить невозможно. Теперь я словно вижу саму себя в тот день: вот я сижу на топчане с открыткой в руках и ощущением, что внезапно она стала весить целую тонну, и понятия не имею, что мне делать с ней и с тем, что только что сказал Марито. Ну что я могла ему сказать? Я снова прочла слова «Счастливого Рождества» и взглянула на развилку дорог. Прошла, наверное, всего лишь секунда, прежде чем я прекратила это занятие, встала и обняла его, но сейчас мне кажется, что прошел целый век. Он не противился моему объятию – прямой, как палка, а тело – словно из дерева.

– Что случилось? – спросила я.

– Он умер от Шагаса.

Тогда я в первый раз услышала это слово, и мне стало стыдно, что я не знаю его значения. Должно быть, это читалось по моему лицу.

– Это болезнь такая, болезнь бедняков, – пояснил он.

Я ждала, что он скажет еще что-нибудь, но он молчал, и я снова вернулась на топчан и взяла в руки открытку, потому что не знала, что еще могу сделать.

Колокол, звоном