Героические страницы России. Хрестоматия для внеклассного чтения. 5-9 классы - Хрестоматия

Сумерки быстро сгущались. Небо совсем потемнело от туч, сплошной массой обложивших его. Ветер, не стихая, зло рвал полы шинелей, забирался за воротники, в рукава, выжимал из глаз студёные слёзы.

Карпенко шагал быстро, не особенно выбирая дорогу и уж совсем не жалея своих новых кирзовых сапог. Фишер, подняв ворот шинели и натянув на уши пилотку, тащился за ним. К бойцу снова вернулось обычное для него безразличие, и он, скользя взглядом по загустевшей дорожной грязи, старался не шевелить забинтованной, в чирьях, шеей.

Ветер ворошил в канавах листву, вокруг неуютно раскинулось пустое осеннее поле.

На середине косогора Карпенко остановился, чтобы издали взглянуть на позицию взвода, и тут обнаружил, что его подчинённый отстал. Еле-еле переставляя ноги, тот снова уткнулся на ходу в свою книгу. Старшине был непонятен подобный интерес к книгам, и он, удивлённый и рассерженный, подождал, пока боец догонит его. Но Фишер был так поглощён чтением, что, казалось, не замечал старшину, позабыл, вероятно, куда и зачем шёл, только перебирал страницы и что-то тихо шептал про себя. Старшина нахмурился, но не прикрикнул, только, нетерпеливо переступая на месте, строго спросил:

– Что за библия?

Фишер, видно ещё не забывший недавней их ссоры, сдержанно блеснул стёклами очков и отвернул тёмную обложку.

– Биография Челлини.

Карпенко заглянул в книгу, там на развороте страниц был вклеен снимок обнажённого, взлохмаченного человека, который, глядя куда-то в сторону, недовольно хмурил белые брови.

– Давид! – между тем объявил Фишер. – Узнаёте?

Но Карпенко ничего не узнавал. Он ещё заглянул в книжку, окинул недоверчивым взглядом Фишера. Нужно было спешить, чтобы засветло выбрать место для ночного дозора, и старшина торопливо зашагал дальше. А Фишер озабоченно вздохнул, расстегнул противогазную сумку и бережно положил туда книгу рядом с куском хлеба, старым «Огоньком» и патронами. Затем, уже не отставая, шёл за старшиной.

– Вы что, взаправду учёный? – почему-то насторожившись, спросил Карпенко.

– Ну, учёный – это, может, чересчур громко. Кандидат искусствоведения, всего только.

Карпенко немного помолчал, стараясь понять что-то, а потом сдержанно, словно боясь обнаружить свою заинтересованность, спросил:

– Это что? По картинам спец или как?

– Да, по картинам. Но, главным образом, по скульптуре эпохи Возрождения. В частности, специализировался по итальянской скульптуре.

Они поднялись на пригорок, с которого открылись новые, уже затянутые вечерней мглой дали – поле, ложбина, покрытая кустарником, далёкий ельник, возле него за дорогой – соломенные крыши деревни. Рядом, у канавы, качая на ветру тонкими ветвями, шелестели порыжелой листвой берёзы. Они были толстые и, видно, очень старые, эти извечные сторожа дорог, с потрескавшейся, почерневшей корой, густо усыпанные шишками наростов; у одной, забитый в комель, торчал железнодорожный костыль. Возле берёз старшина перепрыгнул канаву и, зашуршав по стерне сапогами, направился в поле.

– А он что, этот голый, из гипса вылеплен или как? – спросил он, сделав явную уступку невольной своей заинтересованности.

Фишер сдержанно, одними губами снисходительно улыбнулся, словно ребёнку, и пояснил:

– Нет, не из гипса. Эта пятиметровая фигура Давида высечена из цельного куска мрамора. Гипс для монументальной скульптуры в древности и во времена Ренессанса применялся сравнительно редко. Это уже атрибут нового времени.

Старшина снова спросил:

– Из мрамора, говоришь? А чем же он такую глыбу высек? Машиной какой, что ли?

– Ну что вы? – удивился Фишер, шагая рядом с Карпенко. – Какой машиной? Безусловно, руками.

– Ого! Наверно, целый месяц долбил? – в свою очередь удивился старшина.

– Два года всего. Вообще в искусстве это ещё небольшой срок, – помолчав, добавил Фишер. – Александр Иванов, например, работал над своим «Мессией» почти двадцать два года, Энгр писал «Родник» сорок лет.

– Смотри-ка! Вот это работёнка! А он кто, этот, что сделал Давыда?

– Давида, – деликатно поправил Фишер. – Великий Микеланджело Буонарроти. Итальянец, уроженец Флоренции.

– Что – муссолинец?

– Да нет же. Он жил давно. Знаменитый художник Возрождения.

Они помолчали. Фишер уже держался рядом, и Карпенко искоса раза два взглянул на него. Худой, со впалой грудью, в короткой, подпоясанной под хлястик шинели, с забинтованной шеей и заросшим чёрной щетиной лицом боец выглядел весьма неприглядно. Одни лишь чёрные глаза под толстыми стёклами очков жили отражением далёкой сдержанной мысли. Старшина подумал про себя, что вот ведь абсолютный неумека на войне, тем не менее за его таким неказистым видом скрывается, кажется, в общем неглупый и даже образованный человек. Правда, Карпенко был уверен, что в военном деле Фишер немногого стоит, но в глубине души он уже почувствовал нечто похожее на невольное уважение к этому бойцу.

Шагах в ста от дороги Карпенко остановился на стерне, посмотрел в сторону деревни, оглянулся назад. Переезд в ложбине едва уже серел в вечернем сумраке, но был ещё виден, и старшина подумал, что место для дозора тут будет подходящее. Он притопнул каблуком по мягкой земле и, переходя на обычный свой командирский тон, приказал:

– Вот тут и копай. Ночью спать – ни-ни. Смотри в оба и слушай. Пойдут – поднимай шум и – на переезд.

Фишер снял с плеча винтовку и, взявшись обеими руками за короткую ручку лопатки, неумело ковырнул стерню.

– Ну кто так копает! – не выдержал старшина. – Дай сюда.

Он выхватил у бойца лопатку и, легко врезая её в рыхлую землю пашни, ловко растрассировал очертания одиночной ячейки.

– Вот на… Так и копай. Ты что, кадровой не служил?

– Нет, – со вздохом признался Фишер. – Не довелось.

– Оно и видно. А теперь вот намаешься с вами, этими…

Он хотел сказать «учёными», но смолчал, не желая вкладывать в это слово своего прежнего язвительного смысла.

Пока Фишер ковырялся в земле, Карпенко присел на стерне и, защищаясь от ветра, стал сворачивать цигарку. Ветер выдувал из бумажки махорочную труху, старшина бережно придерживал её пальцами и торопливо завёртывал. Сумерки тем временем всё плотнее окутывали землю, на глазах затягивался тьмой переезд со сторожкой и сломанным шлагбаумом, растворялись в ночи далёкие крыши деревни, сильнее и тревожнее шумели у дороги берёзы.

Закрывая от ветра трофейную зажигалку, старшина сгорбился, стараясь прикурить, но вдруг лицо его дрогнуло и перекосилось. Вытянув жилистую шею, он уставился на переезд. Фишер тоже почувствовал что-то и как стоял на коленях, так и замер в напряжённой позе ожидания. На востоке, за лесом, донесённая ветром, слаженно раскатилась густая пулемётная очередь. Вскоре на неё отозвалась вторая, пореже, видно, из нашего «максима». Затем слабым далёким отсветом, прорвав вечернюю мглу, загорелась и потухла мерцающая россыпь ракет.

– Обошли! – с досадой зло бросил старшина и выругался. Он вскочил, всматриваясь в далёкий потемневший горизонт, и со злостью, отчаянием и тревогой повторил: – Обошли, гады!

И, охваченный новой