У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько

подбивая снизу вверх свои усы. — Наше вам с кисточкой, гражданин полещик! Вот, значит, и явились мы, как было договорено… А? Мы тут, видите, не дождались вас, площадочку под локомобиль, под лесораму, то есть, расчищаем. У нас лишнего времени нету, нам проклажаться некогда…

Афанасий Серов, ехидно посмеиваясь в рыжую бородку, подошел и встал рядом с Глотовым. В руках у него был топор.

— Поджила голова-то, Павлыч? — спросил он. — Это тебе, стало быть, наука: не ходи без берданы в гости…

— Так ведь иной раз и бердана не поможет! — подхватил, подмигивая, Глотов. — Тут ведь дело какое? А? Глядишь, ненароком дерево на лысину свалится, а то ночью споткнешься да в яму угодишь. А?

Павлик стоял в стороне и слушал. В голосах Глотова и Серова звучало откровенное издевательство, но дед Сергей словно не замечал, не слышал его.

— Билет лесорубочный предъяви! — глухо и недобро сказал он Глотову.

— Как же! Как же! — преувеличенно засуетился тот. — Мы порядочек знаем, мы без закону никуда, ни шагу! — Усмехаясь, он полез в боковой карман пиджака, но достал оттуда сначала не документы, а большой никелированный револьвер «смит-вессон» и, поглядывая на деда Сергея, переложил револьвер в другой карман. — Это, видите ли, на всякий случай… А? А то, говорят, по лесам теперь фулиганов развелось — страсть! А билетики лесорубочные — они вот! Мы закон завсегда уважаем… Помню, вот так же в двенадцатом годе…

Но дед Сергей не стал слушать дальше. Просмотрев билеты, он глубоко спрятал их в карман штанов и тяжело пошел прочь. Глотов и Серов переглянулись, захохотали.

— Кончилось царство! — сказал, облизнув губы, Серов. — Сколько лет он из православного народу жилы тянул, лешак этот!

Дед не оглянулся. Павлику показалось, что он просто не слышал. Старик шагал, глубоко вобрав в плечи голову, глядя в землю, его еще по-утреннему длинная тень ползла впереди по тропинке.

А через полчаса Павлик увидел, как упало первое дерево.

Это был довольно большой дубок, в два Павликовых обхвата. Человек шесть лесорубов, сменяя друг друга, долго возились, склонившись у подножия дерева, с трудом таская из стороны в сторону пилу, посыпая притоптанную траву светло-коричневыми опилками. Павлику казалось, что при каждом движении пилы из-под ее зубастого острия со свистом брызжут тоненькие струи желтой древесной крови.

Глотов то бегал по поляне, распоряжаясь расчисткой места под пилораму и дорогу, то останавливался возле пильщиков и, картинно подбоченясь, запрокидывая голову и выставив вперед кадык, глядел вверх, на крону дерева. Один раз одобрительно похлопал дерево рукой и с удовлетворением сказал Серову:

— Кубометра три первосортной клепки, я так понимаю. А? Но дубок не хотел поддаваться, не хотел так скоро погибать.

Когда пила на две трети вошла в ствол, ее зажало: подпиленная часть ствола осела и придавила пилу, ее невозможно было потянуть ни в ту, ни в другую сторону. Отполированные человеческими ладонями рукоятки пилы торчали из древесного ствола, чуть покачиваясь вверх и вниз, и в такт этим движениям то взблескивал, то погасал кусок видимой из ствола стали.

— Забивай клин! — распорядился Глотов.

В пропиленную щель забили большой черный железный клин — пила освободилась.

— Пошли!

Павлик, Андрейка и Кланя стояли поодаль, глядя, как пилят дерево. Павлику казалось невозможным, чтобы дерево это упало, чтобы оно опрокинулось на землю. А пила все вжикала и весело поблескивала, глубже врезаясь в ствол.

— Подрубай! — скомандовал Серов.

И два топора, словно остроугольные осколки стекла, взлетели вверх, мелькнув в прорвавшемся сквозь листву солнечном луче, резанули глаз нестерпимым блеском, и сначала коричневые куски дубовой коры, а потом — желтые щепки, будто куски живого мяса, полетели на землю. И ствол могучего дерева впервые дрогнул; дрожь эта пробежала по стволу снизу вверх, передалась ветвям и вершине дерева; тревожно, совсем не так, как она шумит под ветром, залопотала листва. Топоры с двух сторон делали свое дело, и листья дерева трепетали все сильней и сильней, у подножия дерева желтые куски щепья громоздились уже целой кучкой, а вершина дерева, касавшаяся, казалось, самого неба, уже не трепетала тревожно, а в ужасе кидалась из стороны в сторону, призывая на помощь.

— Береги-и-ись!

Что-то треснуло, надломилось внутри дерева, оно покачнулось. Лесорубы отпрянули от ствола и; запрокинув головы, все до одного смотрели вверх, на раскачивавшуюся вершину.

— Пошел! Пошел!

И дерево, скособочившись, сначала медленно, а затем все, ускоряя движение, стало опрокидываться на землю. Павлику казалось, что и небо вслед за вершиной дуба валится на землю, увлекаемое этим стремительным, смертельным падением. Дерево рухнуло, вытянув к земле сучья, словно зеленые руки, которыми оно защищалось от гибели. Эти сучья первыми уперлись в землю и хрустнули, как хрустит подвернувшаяся при падении рука, полетели в стороны обломки ветвей, взметнулось при ударе зеленое пламя листвы, и ствол тяжело ударился о землю и врезался в нее. Земля загудела от удара, задрожала. И в такт этой дрожи трепетала, замирая и затихая, листва. И когда листва застыла, неподвижная, окоченевшая, громкий голос Глотова крикнул:

— С почином, стало быть, братцы!

Локомобиль привезли только к вечеру. Он был похож на маленький паровоз, снятый с колес и поставленный на широкие деревянные полозья. В гигантские сани было впряжено шесть пар лошадей. Вокруг них с криками и кнутами, хватаясь за постромки и подпирая локомобиль плечами, суетились возчики.

Лесную дорожку, по которой Павлик пришел в Стенькины Дубы, за день расширили, корни дубов, выползавшие на нее и напоминавшие змей, вырубили. По этой-то обезображенной дороге черный локомобиль, поблескивая круглым глазом манометра, чуть покачивая трубой, плыл, оседая из стороны в сторону на неровностях почвы. Лошади, хотя это и не были истощенные бескормицей крестьянские лошаденки, выбивались из сил, надрывались, блестя мокрыми крупами и просящими пощады глазами, всей грудью ложась в хомуты, тяжело, с храпом, дыша.

— И-э-ей, милай, еще наддай, еще чуток! — как взмах кнута, вился над ними тонкий певучий тенорок. И железная машина, утыканная чешуей заклепок, все ближе подползала к кордону, остро сверкая своим единственным глазом.

Для локомобиля недалеко от кордона уже расчистили площадку — именно здесь вначале и должна была встать приводимая им в движение пилорама. Из ветвей срубленных деревьев несколько лесорубов сооружали шалаши — в них собирались жить те, для кого ежедневно ходить ночевать в Подлесное было не под силу.

В сумерки, когда измученные лошади втащили локомобиль на приготовленную для него площадку, здесь, у шалашей, уже горели костры, возле них сидели и лежали выбившиеся из сил люди. Неровные, прыгающие отсветы пламени текуче ложились на вытоптанное людьми пространство, на могучие, поверженные на