Родной дом - Нина Александровна Емельянова

— Значит, ссыльные на политической основе?

— Именно. Мы с Настей как раз такие и есть — чистые сибиряки.

Жена дяди Филиппа, Надежда, и старший их сын, Степан, встретили гостей на крыльце. В избе было все непраздничному. Завтра всем в колхозе дали выходной по случаю окончания сеноуборки и открытия новой фермы. Большое ее длинное здание, блестя свежим тесом, стояло на берегу Светлой.

Мать подошла к окну и стала глядеть, как на улице собирались на гулянье девушки и парни.

— Разве раньше у нас так гуляли! — вздохнула она. — До войны у нас улицу народом запирало. А нынче одна молодежь.

Перед окнами лежала покрытая низкой зеленой травой улица с широкой наезженной дорогой посредине. По улице парами и группами проходили нарядные девушки и женщины, большинство в городских, по моде сшитых платьях. Словно чтобы дать время девушкам подождать их, немного погодя начали подходить молодые ребята. Среди них выделялись одетые в хорошие костюмы парни постарше, но таких было немного.

Мать, высунувшись в окно, смотрела на появлявшихся знакомых и, оборачиваясь в избу, говорила о них дяде Алексею:

— Вон Авдотья прошла, солдатка, муж у нее не вернулся. Мы с ней в один год замуж выходили, вместе в колхоз вступали. А высокий, в гимнастерке, — это Лыков Ванюшка, сродный мне брат. Смотри, здоровый нынче, а с войны вернулся раненый да больной. Как вспомнишь: тот убитый, тот без вести пропал… Ведь это же сибиряки наши, они в самых горячих местах стояли! А воя тезка моя, Настасья… Здравствуй, Настя!

— Это кто же с тобой? — громко спросила другая Настасья, скуластая, румяная, совсем не похожая на мать.

— Это деверь, мужа моего брат, Алексей. В гости приехал. А вот и сватья, жена его, Лизавета. Что это мало, Настя, нынче народу на улице?

Витька, наигравшись с Митюшкой, сидел у окна рядом с матерью. Ему все было хорошо, все нравилось.

Тетя Лиза сказала:

— Тебе, Настя, только кажется, что народу на улице мало. Меньше стало твоих подружек и ребят, с кем ты играла в детстве, работала и веселилась в юности, а ведь так-то народу немало.

И мать откликнулась:

— Верно, Лиза, верно. Молодежь наросла.

На улице действительно появлялось все больше молоденьких девушек и парней, и, конечно, матери все они должны были казаться девчонками и мальчишками: они выросли на ее глазах с пеленок. Теперь они составляли тот отдыхающий и веселящийся народ, центром которого бывала до войны сама мать Витьки. Война выхватила товарищей отца и мамкиных братьев, самый цвет деревни, оставив вдовами их жен. И сама мамка осунулась, побледнела, следы постоянной заботы о семье лежат на ее лице. Вот и горько ей не видеть товарищей своей юности. Это как если бы убили Антона, а Витька остался…

На душе у Витьки опять стало худо: как мог он в последнюю встречу с Антоном хоть на секунду подумать о друге плохо? Пусть Антон и не помнит глупых его слов, Витька никак не может простить их себе. И бьют они самого Витьку, потому что слова эти выразили пусть мимолетную, но все же собственную его мысль.

Между тем около окна Филипповой избы образовался круг, и молодой парень, заглянув в окно, попросил у Филиппа его гармонь.

— Вот и хорошо, а то девки томились, томились с самого обеда, — сказала тетка Надежда.

— Эх, не будь бы этого, — Филипп пошевелил первым и пятым пальцами, оставшимися после ранения на искалеченной его левой руке, — поиграл бы и сам!

Он передал гармонь в окно, и парень, проиграв какое-то разливистое вступление, сразу развернул плясовую. Витька уселся против открытого окна рядом с дядей Алексеем и смотрел, как девчата одна за другой вступали в круг, делали выходку и плыли, как бы не замечая, что ноги их то становятся вместе каблучками, то летят вперед, пересекая дорогу одна другой. Парни стояли отдельно и делали вид, что совсем не интересуются девичьей пляской.

Витька не раз видел все это у себя в Кедровке, и его удивило, с каким интересом наблюдали за пляской дядя и тетка. Неужели в Москве совсем не пляшут? Он тихонько спросил об этом дядю Алексея, и тот ответил, что и в Москве пляшут.

Теплый и влажный вечер стоял на дворе. Комары вились над танцующими и влетали в открытое окно избы.

— У нас до Петрова дня комаров не бьют, — сказал Митя, глядя на Витьку круглыми, как у тетки Надежды, глазами. — Ты одного убьешь, а их целое сито прибавится. А бьют после Петрова дня: тогда одного убьешь — сито комаров убавится.

— Это все неправда, — снисходительно, как старший, возразил Витька, хотя и сам этому верил. Но надо было показать себя: — Это сказки.

— А мамка говорит, что это верно…

— Это, конечно, сказки, — сказала тетя Лиза, — но в них много справедливого: до середины лета комар все прибавляется, и, сколько ни бей, его словно ситом подсыпает. А убавляется он тоже ситами, но, конечно, не потому, что кто-нибудь одного убьет. Просто комару приходит время пропадать.

Тетка Надежда одобрительно посмотрела на тетю Лизу.

— А тогда будет мошка! — пообещал Витька. — А после нее еще дымовая мошка: мы зовем ее «мокрец».

Пришел настоящий гармонист, Федя Лапкин; он всегда играл в клубе, и, завидев его, круг раздался и пропустил Федю на удобное место, под самым окном.

— Казан с куревом выносите, — сказала тетка Надежда, — нынче комара богато.

Но, хотя и вынесли курево и белый дым потянулся по улице, комары гудели все сильнее, и танцующие девчата отмахивались руками. Сзади гармониста поместился парнишка в старой пыжиковой ушанке. Защитив таким образом собственные уши, он заботливо и непрерывно обтирал платочком шею гармониста, старательно проводя за его ушами, как Витьке было известно, самым уязвимым местам. Гармонист непрерывно переходил от плясовой «Подгорной» к сибирской полечке и кадрили, и непрерывно против окна кружились и распадались пары. Давно вызывали какого-то Гришу, и наконец Витька увидел, что в круг вышел небольшой, крепко сбитый парень с черными, красиво очерченными бровями, обошел, как на прогулочке, круг и вызвал себе товарища, такого же молодого, в белой рубашке.

Тот как раз курил. Не бросая папиросы, только отведя руку с огоньком в сторону, он легко двинулся вперед и, к полному восхищению Витьки, тети Лизы и дяди Алексея, грациозно прошел по кругу, наклонился, уронив на лоб соломенный чуб, поднял одну ногу, посмотрел на нее, показал ее окружающим сбоку и с носка, потом так