Музыка и музыканты - Галина Яковлевна Левашева

говорок — все это музыка. Та музыка, которую написал Мусоргский. Шаляпин не погрешит ни против одной ноты. Кто-то сказал, что Шаляпин говорит под оркестр нотами Мусоргского.

И вот последняя наша встреча с Шаляпиным-Борисом. На одной стороне пластинки «Прощание Бориса», на другой — «Сцена смерти Бориса».

Ирина Шаляпина пишет:

«... Сцена в боярской думе. Шуйский рассказывает боярам о галлюцинации Бориса. Неожиданно за сценой раздаются крики: «Чур, чур, дитя...»

Из глубины сцены на площадку лестницы, спиной к публике, как бы отмахиваясь от кого-то, в страшном смятении выбегает царь Борис. Хватаясь за перила, он сползает вниз к самой авансцене, медленно оборачиваясь. Бледное, искаженное судорогами лицо, состарившееся и осунувшееся, растрепанные волосы, горящие безумным блеском глаза... он никого не замечает».

Никто никогда больше не услышит, как пел эту сцену Шаляпин. Мы знаем только конец ее...

Прощай, мой сын, умираю...

Голос Шаляпина слаб и покоен. Кажется, вот-вот он зазвучит с прежней силой, с прежней благородной красотой...

Ты царствовать по праву будешь, —

обращается он к сыну. Да, интонация почти прежняя, «царственная», хотя, если вслушаться, то чувствуются в ней горькие нотки (не по праву царствовал царь Борис). А в голосе нет больше ни широты, ни мощи, ни металла, — голос стал выше и тусклее, но зато сколько в нем нежности, любви, сколько грусти.

Сестру свою, царевну, береги, мой сын...

И это шаляпинский бас? Так мог бы спеть тенор — мягко, лирично...

Борис плачет.

Первый удар погребального колокола... еще один... И вдруг, перекрывая мрачное гудение колоколов, зловеще вырастает голос Шаляпина:

Звон, погребальный звон...

За сценой звучит похоронное пение — все громче, громче...

Это отпевают царя Бориса...

Повремените!..

Грозно останавливает их прежний шаляпинский гремящий бас:

Я царь еще!

И сразу же робкий, дрожащий говорок:

Я царь еще...

Невозможно передать, объяснить словами эту интонацию: только сейчас мы понимаем, как слаб и беспомощен царь Борис.

И кажется, что вся глубочайшая идея пушкинской трагедии, переданная с такой силой гениальной музыкой Мусоргского, воплотилась в этой одной фразе.

А глубина действительно неохватная.

Борис Годунов. Какой он?

Сам Шаляпин думает об этом так:

«История колеблется, не знает, виновен ли царь Борис в убийстве царевича Дмитрия в Угличе или не виновен. Пушкин делает его виновником. Мусоргский вслед за Пушкиным наделяет Бориса совестью, в которой, как в клетке, мятется преступная мука... Я верен, не могу не быть верным замыслу Пушкина и осуществлению Мусоргского — я играю преступного Бориса, но из знания истории я все-таки извлекаю кое-какие оттенки игры, которые иначе отсутствовали бы... возможно, что это знание помогает мне делать Бориса более трагически-симпатичным».

Пушкин и Мусоргский рисуют Бориса умным благородным человеком с сильным и волевым характером. И только одно «темное пятно» на его совести, вольная или невольная ошибка — и на всю жизнь мучительные угрызения совести, которые уже не оставят ни на секунду.

Это трагедия личная, трагедия человека. Но ведь есть у царя Бориса и еще одна мука, еще одно горе терзает его, и в нем-то и нужно искать главный смысл трагедии Пушкина и народной драмы Мусоргского.

Борис Годунов — царь, правитель. Причем он хочет быть хорошим правителем, он хочет, чтобы его любил народ, и делает для этого немало. Но пропасть, которая всегда лежала между царем и народом, между народом и самодержавной властью, не уничтожишь никакими самыми добрыми деяниями.

И вот сейчас, когда мы слушаем незабываемое шаляпинское «я царь еще», повторенное дважды и так по-разному, мы понимаем, что Шаляпин почувствовал в музыке Мусоргского самое основное — не личную трагедию Бориса Годунова, а страшное и горькое признание правителя в своей полной беспомощности, в полном крахе всех своих надежд и чаяний. И не случайно Мусоргский, хотя и сохранил пушкинское название «Борис Годунов», но посвятил свою оперу народу русскому.

... Умирающий истерзавший себя Борис уже почти не может говорить, его слабеющий голос содрогается от мучительных рыданий... «Простите, — шепчет он, — простит...» И голос оборвался. Царь Борис умер.

А в оркестре вырастает невыразимо печальная, широко, по-русски, распетая тема. Музыка передает глубочайшее сострадание и Пушкина, и Мусоргского к этому очень несчастному человеку.

Вторая роль — летописец Пимен.

Помните, у Пушкина: «Ночь. Келья в Чудовом монастыре. Пимен пишет перед лампадой».

Приглушенно звучат голоса струнных в оркестре, неторопливо, однообразно нанизывается нотка за ноткой. Словно тихий шелест гусиного пера по старинному пергаменту, словно тянется затейливая вязь славянского письма, повествуя о «минувшей судьбе родной земли».

Еще одно, последнее сказанье —

И летопись окончена моя...

Мудрый усталый голос. Очень стар этот человек. Из голоса Шаляпина исчезла вся страстность, вся напряженность, которая так потрясала нас в Борисе. Сейчас он звучит совсем ровно, совсем спокойно. И в то же время есть в нем какая-то неуловимая характерность. Что-то он напоминает. Но что? Впрочем, вам он может и ничего не напомнить: вы, наверное, не слышали никогда церковного пения. Разве только в кино. А Шаляпин хорошо знал, как поют священники: всегда хоть немного, но «в нос», чуточку гнусавя. Вслушайтесь в голос Шаляпина-Пимена... Певец придает ему еле заметный «церковный» оттенок. Он чувствует, что этого требует музыка Мусоргского.

Почти весь монолог Пимена звучит неторопливо, раздумчиво. Но в голосе Шаляпина нет однообразной, скучной монотонности. Если в партии Бориса его можно сравнить с палитрой художника, на которой вы видите самые разные краски — и синюю, и желтую, и зеленую, и красную, то голос Шаляпина-Пимена — это как бы палитра с разными оттенками одной краски (мне почему-то представляется — лиловой) от густого темного до светлого; размытого.

А третья роль — Варлаам.

Каким представляет его себе сам Шаляпин?

«Мусоргский с несравненным искусством передал бездонную тоску этого бродяги... Тоска в Варлааме такая, что хоть удавись, а если удавиться не хочется, то надо смеяться, выдумать этакое разгульнопьяное, будто бы смешное...»

Вот почему такие глаза у Варлаама-Шаляпина.

В трагедии Пушкина роль Варлаама очень небольшая. Больших монологов у него нет. И Мусоргский, создавая своего Варлаама, не стал выдумывать