Милая Роуз Голд - Стефани Вробель

День выхода на свободу

МОЕЙ ДОЧЕРИ НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО было давать против меня показания. Но она все же решила это сделать.

Да, Роуз Голд виновата в том, что я села в тюрьму. Но ответственность лежит не только на ней. Если уж показывать пальцем, то свою лепту внесли прокурор с нездоровым воображением, излишне доверчивые присяжные и кровожадные журналисты. Им нужна была история. (Доставайте попкорн, история вышла что надо.)

Жила-была одна злая-злая женщина. Однажды у нее родилась дочка. Девочка была слаба и тяжело болела. Она питалась через трубку, у нее выпадали волосы, а передвигалась бедняжка на инвалидной коляске. Восемнадцать лет доктора разводили руками, не понимая, что с девочкой.

А потом появились два бравых полицейских и спасли девочку. Вы только посмотрите: выяснилось, что девочка была абсолютно здорова, зато мать оказалась больным чудовищем! Прокурор рассказал всем, что она травила собственного ребенка на протяжении многих лет. Это мать была виновата в том, что девочку все время тошнило, что она страдала от истощения. Жестокое обращение с ребенком при отягчающих обстоятельствах – вот как это назвали. Мать заслужила наказание.

Сразу после ее ареста налетели стервятники-репортеры. Они хотели нажиться на истории разрушенной семьи. В заголовках они требовали расправы над «Ядовитой Пэтти», «манипуляторшей», которой перевалило за пятьдесят. Все друзья матери поверили в эту ложь. Городок всколыхнулся в волне праведного гнева. Все адвокаты, копы и соседи считали себя благородными рыцарями, спасителями бедняжки. Они заперли мать в темнице и выбросили ключ. Свершилось правосудие, а потом почти все жили долго и счастливо. Конец.

Но где были все эти адвокаты, когда мать в тысячный раз соскребала с ковра дочкину рвоту? Где были копы, когда эта самая мать ночи напролет сидела за медицинскими справочниками? Где были соседи, когда малышка еще до рассвета начинала звать мамочку?

Объясните мне: если я почти двадцать лет издевалась над собственной дочерью, то почему она предложила сегодня забрать меня из тюрьмы?

Коннолли подходит к моей камере ровно в полдень, как и обещал.

– Готова, Уоттс?

Я вскакиваю с койки, похожей на печеньку «Поптарт»^[1], и расправляю грубую униформу цвета хаки.

– Да, сэр!

Я превратилась в пташку, готовую чирикать по команде.

Пузатый надзиратель достает большую связку ключей и, насвистывая, открывает дверь камеры. Я у Коннолли любимица.

У койки сокамерницы я останавливаюсь. Мне не хочется устраивать сцену, но Алисия уже сидит у стены, обхватив колени руками. Она поднимает на меня взгляд и начинает рыдать. Она выглядит намного моложе своих двадцати.

– Ш-ш, ш-ш. – Я наклоняюсь и обнимаю бедняжку, пытаясь украдкой взглянуть на ее перебинтованные запястья, но она замечает. – Не забывай наносить мазь и менять повязки. Чтобы не было инфекции, – говорю я, поигрывая бровями.

Алисия улыбается. На щеках блестят слезы. Она икает.

– Хорошо, сестра Уоттс.

Я стараюсь не показывать, что мне приятно. Я ведь сертифицированная сиделка, двенадцать лет проработала в этой сфере.

– Вот и умница. Диаз сегодня сводит тебя на прогулку. Тридцать минут. Все как доктор прописал. – Я улыбаюсь Алисии в ответ, гладя ее по волосам. Она уже перестала икать.

– Будете мне писать?

Я киваю.

– И можешь звонить мне когда угодно. – Сжав ее руку на прощание, я снова встаю и иду к Коннолли, который терпеливо меня ждет. На пороге я останавливаюсь и оглядываюсь на Алисию, а потом мысленно ставлю галочку, чтобы не забыть отправить ей письмо, когда доберусь до дома. – Со временем станет легче.

Алисия смущенно машет мне рукой:

– Удачи вам там.

Мы с Коннолли идем к контрольно-пропускному пункту. Заключенные из других камер прощаются со мной.

– Не теряйся, слышишь?

– Будем скучать, мама.

– Береги себя, Скито! (Это сокращение от «Москит». Меня так назвали, желая оскорбить, но я восприняла эту кличку как комплимент. Москиты упрямые, они не сдаются.)

Я машу им всем с видом королевы Елизаветы, но от воздушных поцелуев воздерживаюсь. Не стоит превращать все в фарс. Мы с Коннолли идем дальше.

В коридоре меня чуть не сносит Стивенс. С виду она самый что ни на есть настоящий бульдог – приземистая, крепкая, щеки обвисшие, иногда пускает слюни.

– Скатертью дорожка, – бурчит Стивенс.

До моего появления она здесь всеми командовала. Пряники не в ее стиле, ей знаком только метод кнута. Но на одной грубой силе и устрашении далеко не уедешь, а с такими крупными противниками, как я, – вообще с места не сдвинешься. Свергнуть ее было проще простого. Неудивительно, что она меня ненавидит.

Я кокетливо машу ей:

– Всего самого наилучшего, Стивенс.

– Не трави больше маленьких девочек, – рычит она.

Задушить ее нельзя, так что я пытаюсь убить ее добротой: улыбнувшись, делаю вид, что я сама безмятежность, а потом бросаюсь догонять Коннолли.

Контрольно-пропускной пункт выглядит крайне непримечательно: длинный коридор с бетонным полом, слишком белые стены и изоляторы с окнами из толстого стекла. Коридор заканчивается небольшой офисной зоной, где стоят столы, компьютеры и сканеры. Прямо как в какой-нибудь бухгалтерской конторе, только все работники носят значки и пистолеты.

Кресло за стойкой администратора развернуто к радио. Передают новости. «После короткой рекламной паузы, – говорит ведущий, – мы вернемся к истории пропавшего младенца из Индианы. А также поговорим о том, могут ли конфеты вызвать рак. Это и многое другое – скоро в эфире нашей радиостанции». Я не смотрела, не слушала и не читала новости с тех пор, как был вынесен приговор. СМИ уничтожили мое доброе имя. Из-за них со мной четыре года не разговаривала родная дочь.

Я прожигаю взглядом радиоприемник. Кресло разворачивается, и я понимаю, что знаю сидящего в нем служащего. Я привыкла мысленно называть этого лысого крепкого мужчину «мистер Пропер». Мы с ним встретились пять лет назад. В тот день он без устали флиртовал со мной, спрашивая, что у меня за парфюм, а я только отмахивалась. Мне приходилось изображать непринужденность, а мой разум в это время обуревали злость из-за несправедливого приговора и страх перед тем, что меня ждало в ближайшие пять лет. С тех пор мы больше не виделись. До сегодняшнего дня.

– Пэтти Уоттс? – говорит он, выключая радио.