Моя мужская правда - Филип Рот

По-первости, в основном, — щенячий восторг, полная защищенность в уютной конуре над отцовской обувной лавкой в Камдене. Когда юноше стукнуло семнадцать, его противоречивый отец, горячий в труде и во всем остальном сапожник (именно так он себя именовал: не более чем сапожник, но мы вам еще покажем), подсунул сосунку Дейла Карнеги. Пора умерить подростковую заносчивость. «Покажешь людям, что ты лучше их, Натан, — станешь изгоем, все тебя будут ненавидеть». А между тем у себя в лавке новоявленный Полоний[1]являл совсем иной пример, демонстрируя презрение к любому, кто не поднимался до его собственных недостижимых высот. Мистер Ц. (так его звали на работе все, а дома — младший сын смеха ради), так вот, мистер Ц. считал, что к концу рабочего дня персонал от и до обязан измочаливаться до головной боли — как он сам. Иные от такой жизни увольнялись и трендели повсюду, что худшего босса не видывали. Мистера Ц. искренне огорчала такая несправедливость: он ведь только хочет дать ребятам подзаработать, а как заработаешь, не покрутившись? Зачем иметь меньше, когда можно иметь больше, всего лишь чуток поднажав, — так выражался мистер Ц. А если у кого не поднажималось, он не брезговал включиться в чужую работу, заодно давая таким образом скрытый выход справедливому раздражению. «Не бери в голову, — с деланным безразличием отмахивался от благодарности мистер Ц., — я человек не гордый». Так он выражался. Он выражался еще и не так.

К плоти своей и крови он был требователен не меньше, чем к пришлой наемной силе. Скажем, однажды был такой случай — и сын никогда его не забудет, поскольку этот урок в некотором роде дал толчок к тому, что называется «писательством». Как-то на глаза мистеру Ц. попалась школьная тетрадь Натана. Скособоченная подпись на ней вызвала настоящий взрыв. Тебе уже девять лет! В девять лет ты уже человек, и подпись на тетради должна быть человеческой. Слушай отца! «Что это, Нати? Это у тебя называется — подпись? Это поезд, сошедший с рельсов, а не подпись! Ни один нормальный человек не будет иметь к такой подписи уважения. Черт меня побери, парень, это же твое имя. Пиши его как следует!» Гордый сын гордого сапожника удалился в свою комнату и несколько часов кряду, рыдая, вымещал бессильную ярость на подушке: колотил по ней до тех пор, пока она не испустила дух (читай — пух). Но разнос не пропал даром. Когда, уже в пижаме, отпрыск пришел сказать отцу «Спокойной ночи!», девятилетние ручки несли лист бумаги, осторожно держа его за верхние углы. В центре красовалось тщательно выведенное черными чернилами семейное имя, буковка к буковке. «Так сойдет?» В следующее же мгновение — подхвачен, вознесен, прижат к колкой вечерней отцовской щеке. «Ну, совсем другое дело. Вот это подпись! Это уже что-то! Повесим листок над прилавком в торговом зале!» Так и было сделано. С той поры все покупатели (в большинстве своем негры) ритуально препровождались — при посещении лавки к образцово-показательной подписи: «Ну, что скажете?» Интонация отца была при этом столь значительна, что посетители ожидали увидеть, как минимум, подлинный текст «Декларации об отмене рабства».

Сапожник был взрывчат, но справедлив. Как-то втроем с дядей Филли они поехали на морскую рыбалку. Натан, неосторожно забрасывая, чуть не задел дядюшку крючком. Тот вознамерился было задать племяннику примерную трепку за наплевательское отношение к окружающим. В ответ сапожник пригрозил выкинуть Филли за борт и ни за что не втаскивать обратно, тронь тот ребенка хоть пальцем. «Запомни, Филли, единственный, кто может дать ему оплеуху, — я!» — «Ну, это мы еще посмотрим…» — заартачился Филли. «Посмотри, посмотри, — разъярился отец, — и будешь говорить не со мной, а с макрелью, заруби себе на носу! Или с угрями[2], если они тебе больше нравятся!» Но когда они вернулись с рыбалки в гостиницу квартирного типа, где отец традиционно проводил свой двухнедельный отпуск, Натан был порот — впервые в жизни. Размахался, понимаешь, удочкой! Чуть не оставил дядю без глаза!.. Рыдающего Натана не так потрясла экзекуция, как мокрое от слез лицо палача. Плакал почище нашего. А после того, как ремень трижды прошелся по заднице, не перестававший поражаться Нати очутился в отцовских объятиях. «Глаз, Натан, человеческий глаз! Знаешь ли ты, что значит для человека жить без глаза?»

Нет, он не знал; он не знал и того, может ли маленький мальчик жить без отца; он знал только, что попка горит, как ошпаренная.

Между двумя войнами отец два раза разорялся: в конце двадцатых годов обанкротилась «Мужская обувь мистера Ц.», а в начале тридцатых — «Подростковая обувь». Но ни на один день ни один ребенок мистера Ц. не лишался трехразового питания, квалифицированной медицинской помощи, хорошей одежды, чистого постельного белья и нескольких пенни в кармане, «суточных», ежедневно выдаваемых на мелкие расходы. Бизнес может хиреть и даже терпеть крах, но семейный уклад и домашний порядок — не могут, потому что глава семьи есть глава семьи. В тусклые годы нужды и невзгод маленький Нати никогда не испытывал ни малейших сомнений в том, что все образуется самым наилучшим образом. За широкой спиной отца, уверенного в своих силах и возможностях, все они чувствовали себя, как у Христа за пазухой.

Эту уверенность поддерживала и мать. В ней не было ничего от издерганной и вечно обеспокоенной супруги дважды банкрота. Стоило мужу в ванной комнате пропеть во время бритья несколько тактов «Ослиной серенады», как она уже говорила завтракающим детям: «Господи, я-то думала — радио. Решила, что это Аллан Джонс[3]». Если во время мытья машины он насвистывал, она сравнивала его посвист с трелью кенара, заливающегося популярными (среди канареек, уточнял мистер Ц.) песенками из воскресных утренних передач местной радиостанции. Она вальсировала с ним, легко скользя по линолеуму кухни (охота потанцевать нередко накатывала на него после еды), уверяя при этом, что он «второй Фред Астер[4]». Когда он шутил за обедом с детьми, она не скрывала, что считает его остроумнее любого из участников передачи «А вы могли бы лучше?» и уж определенно языкастее сенатора Форда. А когда он припарковывал свой «студебеккер» — всегда, кстати, мастерски, — она привычным взглядом оценивала расстояние между колесами и тротуаром (просвет обычно бывал минимальным) и произносила: «Браво!» — как будто мистер Ц. посадил горящий авиалайнер на кукурузное поле. Нелишне сказать и о том, что она неукоснительно следовала принципу никогда не критиковать, если было хоть малейшее основание похвалить. Однако, случись ей самой оказаться в затруднительном положении, она, вероятно, не смогла бы выбраться из него столь же достойно, как ее благоверный.