Искусство рассуждать о книгах, которых вы не читали - Пьер Байяр

«Больше всего мне помогли записи, оставленные Венанцием. Сначала я вообще не мог понять, о чем там говорится. Но потом я обратил внимание на слова о бесстыдном камне, катящемся по равнине, о цикадах, которые будут петь с земли, и о достопочтенных фигах. Они показались мне знакомыми. Что-то похожее я уже читал. За несколько дней я выяснил, что это было. Эти примеры приводятся Аристотелем в первой книге “Поэтики” и в “Риторике”^[18]. Затем я припомнил, что Исидор Севильский определяет комедию как то, что повествует о лишении девства и о позорной любви…»

Отзывы записанные (заметки Венанция), а также отзывы изустные (разговоры тех, кто, иногда даже сам об этом не догадываясь, приближался к загадочной книге) и другие реакции, спровоцированные книгой, а прежде всего убийства, позволили Вильгельму составить более-менее точное представление о ней и даже восстановить логику текста – до того, как ему удалось увидеть книгу. Потому что это сочинение, несмотря на свою необычность или даже скандальность, входит, как и всякая книга, в единый ансамбль, который представляет собой упомянутая раньше коллективная библиотека – куда и этот текст тоже естественным образом вписывается.

И вот именно потому, что книга стоит в ряду других в этой коллективной библиотеке, основы которой сама же и подрывает, Хорхе решается на убийства. В первую очередь книга, по его мнению, угрожает библиотеке аббатства, потому что может привлечь еще больше монахов к опасной исследовательской деятельности, которая зовется культурой. Но кроме реальной библиотеки монастыря второй том «Поэтики», с точки зрения Хорхе, подвергает опасности и более внушительное здание без крыши и стен – библиотеку человечества. Восприятие читателями других книг этой библиотеки, начиная с Библии, изменится после того, как читатель прочтет второй том Аристотеля: так один том сможет изменить место всех остальных в этой нескончаемой череде книг, связанных между собой.

* * *

Этот знаменитый сюжетный ход из «Имени розы» оставил в тени два других важных и взаимосвязанных элемента романа Эко, тоже имеющих отношение к нашему предмету. Прежде всего, хотя мы, по ассоциации с прозванием Вильгельма – Баскервильский – и его потрясающе точными выводами о содержании книги Аристотеля, уже склонны считать, что он пришел к разгадке с помощью железной логики, на самом-то деле он достигает истины в результате нескольких ложных построений.

Во время последнего разговора с Хорхе Вильгельм разоблачает того, кого он подозревает в убийствах, но одновременно понимает и до какой степени он ошибался в своих расчетах. Проанализировав первые смерти, он ошибочно заключил, что убийца следует предсказаниям Апокалипсиса и обстоятельства этих преступлений соответствуют тексту о семи трубах^[19].

Путь к истине все более запутывается, потому что Хорхе, который следил за Вильгельмом и понял, что тот выстроил бредовое объяснение на основе Апокалипсиса, решил подкинуть ему ложные доказательства этой версии, чтобы он и дальше шел в неправильном направлении. А последний парадокс заключается в том, что убийца, пытаясь обмануть Вильгельма, обманывает сам себя, внушая себе, что смерть жертвам была послана Провидением^[20]. И Вильгельм вынужден признать, что он доискался до истины лишь в результате случайного стечения своих собственных ошибок:

«Я сочинил ошибочную версию преступления, а преступник поддался под мою версию… И в то же время именно эта неправильная версия помогла мне выследить тебя».

То, что Вильгельм нагромождает ряд ложных выводов, подводит нас к другому вопросу, который в книге напрямую не задан, мы можем увидеть лишь намек на него. А конкретно: правильна ли его последняя версия? Вильгельм определяет виновного и название книги не в результате цепочки верных заключений, а, наоборот, как следствие серии ложных посылок, поэтому оснований верить в правильность его выводов тоже нет. Поскольку Вильгельм в своем расследовании то и дело ошибается, непонятно, почему надо принимать на веру то последнее решение, к которому он приходит и которым он так гордится^[21].

Не исключена двойная ошибка – и в отношении убийцы, и в отношении книги; может статься также, что в первом случае Вильгельм угадал верно, а во втором был не прав. Допустим, хотя это тоже надо доказать, что убийца – именно Хорхе, тогда ему выгодно поддерживать Вильгельма в ошибочном предположении, что таинственная книга – это второй том «Поэтики» Аристотеля, например, если он хочет скрыть другую, еще более опасную книгу. Загадочный тон, который он сохраняет до конца разговора, так и не подтвердив окончательно, что версия Вильгельма верна, оставляет некоторые сомнения по ее поводу, и рассеять их, после стольких сделанных им ложных выводов, достаточно трудно.

* * *

Роман Эко в большей степени, чем другие наши примеры, подтверждает тот факт, что любая книга, о которой мы рассуждаем, весьма далеко отстоит от своего «реального» прототипа (впрочем, откуда нам это точно знать?) – и часто является не чем иным, как книгой-ширмой^[22]. Иначе говоря, мы рассуждаем вовсе не о реальных книгах, а о неких сущностях-заместителях, созданных специально для этого.

Книга Аристотеля, если говорить о ее материальном воплощении в романе, – объект практически виртуальный, поскольку ни Хорхе, ни Вильгельму не доступен ее текст. Хорхе потерял зрение много лет назад и может судить о книге лишь по воспоминаниям, которые вдобавок перемешались у него с бредовыми идеями. А Вильгельму удается только мельком пролистать ее, и он вынужден довольствоваться тем представлением о ней, которое сконструировал сам, но мы-то видели, что он может и ошибаться. Поэтому совсем не наверняка эти двое говорят об одной и той же книге, ведь каждый из них имеет в виду некую воображаемую сущность, которую он выстроил в ходе собственных замысловатых умопостроений.

То, что у них нет возможности взять в руки и почитать загадочную книгу, лишь подчеркивает ее роль книги-проекции, которая становится вместилищем фантазий обоих героев. Для Хорхе книга Аристотеля – повод для беспокойства за судьбы Церкви, а Вильгельм видит в ней дополнительный аргумент в пользу своих релятивистских размышлений о вере. Итак, поскольку ни тот, ни другой не могут, в буквальном смысле, «свериться с текстом», имеется крайне мало шансов, что их фантазии на тему этой книги совпадут, разве что в русле какой-нибудь общей для обоих иллюзии.