Семья Машбер - Дер Нистер

Да, легко сказать: к Якову-Иосе… Тот, кто знал, насколько важную роль он играл в городе и во всей округе, знал и его тяжелую руку, из которой, если попадешь, вырваться труднее, чем из железных клещей.

Он охотно одалживал, шел навстречу и помогал в нужде — именно в нужде, когда у человека, что называется, петля уже на шее и он начинает хрипеть, — вот тогда Яков-Иося приходил со своей помощью, и можно себе представить, как этот полузадушенный бывал ему благодарен и сколько шкур он позволял с себя содрать в знак «благодарности».

Так случалось с помещиками, если Яков-Иося знал, что им приходит конец… Так случалось и с государственными чиновниками, которые проигрывались в карты или жили не по средствам, растрачивая государственные деньги; так случалось с купцами, когда те попадали в тиски долгов и не могли из них выбраться, — тогда появлялся Яков-Иося в качестве избавителя и становился компаньоном предприятия; иногда предприятие целиком переписывали на его имя, а потом он за гроши вообще устранял основного владельца. Так поступал Яков-Иося с банкирскими конторами, освобождаясь от конкурентов, и с промотавшимися помещиками, чьи имения переходили к нему за бесценок на самых выгодных условиях; так же поступал он с крупными чиновниками и с государственными служащими — не с целью заполучить их имущество, но для того, чтобы держать этих людей в руках и использовать их, когда в том возникает необходимость, — либо по собственным поручениям, либо в городских делах, от них зависящих.

Уже не один такой бедолага попал к нему в лапы, уже не одно известное имя кануло в небытие по его милости. Об этом знали все, остерегались «помощи» Якова-Иоси и обращались к нему только в последний момент, когда другого выхода не оставалось. Жертва, зажатая в тиски и безнадежно запутавшаяся, начинала просить, умолять Якова-Иосю не использовать ее положения, не душить ее:

— Как же так, реб Яков-Иося? Такой человек, как вы… Ведь вы режете без ножа… Где же еврейские правила жизни? Человечность?

Тогда Яков-Иося поднимался со стула, на котором сидел и вел переговоры с посетителем, и отвечал холодно, как если бы дело его не интересовало, как если бы ему было безразлично, заключит он сделку или нет:

— Не выгодно? Не надо… Не настаиваю… Не согласны — как вам угодно!.. А что касается еврейских правил, то ищите у Маймонида, в книге «Яд ха-зака», а за человечностью приходите ко мне домой, потому что в конторе, где речь идет о делах, я — да, да! — злодей, если желание оказать человеку услугу, предоставить некредитоспособному кредит и вытащить его из болота значит резать — ножом или без ножа…

Нужда заставляла соглашаться на его условия, и горе тому, кого, с позволения сказать, облагодетельствовал Яков-Иося и кто входил в контору с высоко поднятой головой, а выходил оттуда выпотрошенным, опустив глаза долу.

И вот к этому Якову-Иосе Нохум Ленчер советовал своему тестю пойти и обратиться за помощью.

Легко сказать… Мойше Машбер и без того был в долгу у Якова-Иоси, как и всякая контора, которой и в благополучное время приходилось прибегать к помощи богача, но теперь, если бы Мойше Машбер явился за новым займом — а все знали, что он не в состоянии покрыть даже мелких долгов, — его визит означал бы то, что предприятие вскоре придется ликвидировать или целиком уступить; можно было также принять компаньона с крупными деньгами, а самому отойти в сторону и сделаться чем-то вроде служащего на небольших процентах и с ограниченным правом голоса.

Мойше Машбер согласился обратиться к Якову-Иосе. Но сделал он это не из желания спасти во что бы то ни стало свое положение, не разбирая предлагаемых средств, а по слабости и безволию, как человек, которому безразлично, кто станет его избавителем — спаситель или палач.

— А? К Якову-Иосе, говоришь? Ладно, пусть так…

Следует добавить, что Мойше Машбер уже тогда выглядел как человек, у которого в голове что-то перегорело: все происходившее его не трогало и не касалось, он утратил способность восприятия.

Изменилось его поведение дома, где он в последнее время ни с кем, даже со своей женой Гителе, не разговаривал, словно все слова иссякли. У него появилась привычка шагать вдоль стен — вдоль одной, потом вдоль другой, — можно было подумать, что у него со стенами какие-то тайные дела…

Часто он забредал в зал, где принимали гостей и где пол был устлан с четырех сторон ковровыми дорожками, а у одной из стен стояло большое, в человеческий рост, зеркало. Мойше мерил шагами дорожки, проходил мимо зеркала, иной раз вдруг останавливался, оглядывался на собственное отражение, не узнавал его и пугался… Он смотрел на себя, как на чужого, как на человека, явившегося из потустороннего мира… Он постоит, бывало, минуту, полусознательно и беспомощно вглядываясь в свою фигуру, а потом и вовсе перестанет себя замечать, отойдет в задумчивости и снова примется шагать, а увидев отражение в зеркале, снова испугается.

В последнее время он странно вел себя с внуками, особенно со старшим, с Мееркой.

Меерку Мойше очень любил, чувствуя в нем болезненного участника всего того, что происходило в доме и что еще должно было произойти.

Он понимал это по взгляду, который Меерка отводил в сторону при каждой встрече с дедом; со слезами на глазах Меерка замечал, что светоч дедова счастья стал меркнуть и вот-вот собирался погаснуть.

Мойше часто задерживал внука, как бы желая ему что-то сказать. Мальчик останавливался, смотрел и ждал, но кончалось все обычно тем, что дед говорил: «Нет, ничего… Это ты, Меерка?» — будто не узнав его, или гладил по голове и сразу уходил, ничего не сказав.

Подобным образом Мойше вел себя и с Алтером, который после свадьбы снова забрался в свой мезонин и показывался в доме крайне редко. Мойше часто поднимался к брату, но подолгу у него не оставался и, уходя, как и при входе, выглядел растерянно, словно не знал, зачем он, собственно, приходил.

Так было и в конторе, куда он отправлялся ежедневно не как хозяин, не в определенные часы, а в разное время; каждый раз он обращался к одному из служащих с вопросом, но, не дождавшись ответа, отворачивался, точно слушать никого не желал.

Мойше стал очень рассеян… Очень встревожен… В конторе он в последнее время не мог усидеть на месте, то и дело шагал из приемной в комнату служащих, а оттуда обратно — без всякой нужды. Даже дверь в контору путал и каждый раз приходил к черному ходу, где дверь была заперта. А когда ему говорили: «Не здесь… Не здесь ход, хозяин…» — он спохватывался: «Ах да! Действительно, не здесь». И все же продолжал держаться за замок. Когда Мойше собирался возвратиться домой, а дверь была заперта на цепочку, он цепочку снимал и именно через этот ход, которым никто не пользовался, покидал контору…

Вот в таком состоянии Мойше Машбер по совету зятя отправился к Якову-Иосе. Нетрудно представить себе, что его там ожидало.

Правда, даже если бы пришел более спокойный и рассудительный человек, будь он хоть о двух головах, Яков-Иося тут же разгадал бы, с какой целью тот переступил его порог и какой сапог ему жмет… Достаточно было мельком взглянуть на Мойше Машбера, чтобы понять, как далеко он ушел по своему злополучному пути.