Под фригийской звездой - Игорь Неверли

Не знаю, что испытывают при совершении церковного обряда, но думаю, что редко какой жених при венчании бывает так взволнован, как я, слушая слова товарища Олейничака, который объявил, что партия считает нас мужем и женой и велит нам быть верными и преданными друг другу до конца.

Свадьба затянулась до утра, был пир, на какой мы только могли размахнуться с помощью Фейги; были песни и танцы, даже Олейничак танцевал, и вообще настроение было что надо, все чувствовали себя как дома, в своем кругу. Только под конец набежала маленькая тучка. Дело в том, что, пока Олейничак говорил речь, сочувствующий Ломпец успел выдуть всю водку, которую я приготовил для гостей, и потом он все приставал к Олейничаку, помнит ли тот, как Улинский молился и что это дало? «Ничего не дало, — рыдал Ломпец, — нет уже ни Улинского, ни «Труда». И так скорбел о гибели сапожничьей солидарности, что пришлось его уложить спать, как малого ребенка.

Тут я должен объяснить, что Улинский был старый сапожник, один из тех пятнадцати сапожников, которые основали во Влоцлавеке первый кооператив под названием «Труд». Они его основали сразу после получения Польшей независимости, и Улинский в день открытия сделал на куске картона надпись: «Да здравствует восьмичасовой рабочий день!», выставил ее в витрине, а потом встал на колени и, сложив руки, молился, благодарил бога за то, что ему довелось дожить до восьмичасового рабочего дня.

Примеру «Труда» последовали неорганизованные сапожники, и вскоре во всем городе рабочий день сократился вдвое.

Но капитал соображать умеет, и щупальца у него тоже есть. Как только молодых сапожников в двадцатом году взяли на фронт, так капитал тотчас же к старым подъехал и давай их соблазнять двойным заработком. Пусть, мол, только согласятся работать сверхурочно, тайком, не оглядываясь на лодырей. А когда те по дурости нарушили солидарность, все пошло по-прежнему: чем больше они работали, тем меньше зарабатывали. В мое время, например, влоцлавецкие сапожники, работая надомниками с женами и детьми не восемь, а дважды по восемь часов, никак не могли подняться выше двух восьмерок, то есть 88 злотых в месяц — иначе говоря, зарабатывали меньше, чем самый низкооплачиваемый рабочий, меньше, чем, например, на магистратских работах, где платили по три злотых в день.

А что касается женитьбы, то я все время недоумевал, откуда у меня такая жена, и был, как молодая мать, которая прямо поверить не может, что плоть от ее плоти, родившись, живет собственной жизнью и крепнет с каждым днем. И все еще кажется ей, что младенец в любую минуту может перестать дышать, поэтому даже ночью она встает и прислушивается.

Мое счастье дышало ровно, как река. Я был напоен им, как тополя Вислой. Однажды, расчувствовавшись, я вспомнил чудака Любибителя с его советами и подумал, не стоит ли воспользоваться ими? А поскольку Магда еще не спала и начала допытываться, почему я верчусь с боку на бок, я рассказал ей.

Жил в поселке Новый Двор один еврей, который оторвался от своих, занялся земледелием и омужичился совсем. Известно, что если неквалифицированный человек — то же самое можно сказать и о целом народе — дорвется до какого-нибудь непривычного для него дела, то он превращает его в чистую поэзию со священнодействием пополам. Вот и еврей тот так носился со своими корнеплодами, как у нас носятся с нашим отвоеванным Балтийским побережьем, и получил, в конце концов, прозвище Виноградный Любибитель. Первое — вроде как имя, ему дали потому, что он похвалялся, будто вырастит виноградную лозу и заведет виноградник в Новом Дворе под Варшавой. А второе — вроде как фамилия, потому что, малюя крупными буквами на своем заборе надпись, он ошибся и написал: «Огородник-любибитель продает овощи и цветы».

Магда, такая всегда жадная к жизни, хохотала до слез, слушая мой рассказ. «Это тоже сюжет, — сказала она, — но неужели ты только поэтому не мог заснуть?» Я ответил: «Нет, не только. Когда мы с Любибителем встретились, а встретились мы случайно, во время сплава, когда плоты остановились на ночь возле его огородов, он объяснял нам, в чем состоит искусство жить. Главное, мол, это умение брать и уходить; брать надо все с пылу, с жару, на голодный желудок, и уходить вовремя. Как с вечеринки в разгар веселья. Иначе уносишь с собой скуку вместо радости и в памяти остается этакая противная отрыжка».

«Вот я теперь переживаю, — признался я Магде, — вершину того, что могла дать мне жизнь, апогей. Никогда больше не повторится такое, нам может быть только хуже и грустнее, поэтому не лучше ли мне уйти, пока я тебе еще не наскучил?»

Магда обрушилась на меня за это безответственное, гурманское, как у Любибителя, отношение к жизни.

«Разве нас объединили развлечения или я для тебя развлечение? Мы любим друг друга и боремся вместе, вот что главное, об остальном не тревожься. Для остального времени не хватит, не успеем — наше счастье короткое, от тюрьмы до тюрьмы».

Действительно, так оно и было — любовь и борьба сливались у них воедино, одна питала другую, и друг без друга они были бы неполными.

В то время их очень занимал жекутский судебный процесс, к которому они приложили руку. Адвокат Клингер боролась как львица, но, увы, вырвать из рук правосудия ей удалось только Ясенчика и супругов Рабановских. Камык же и Есёновский получили по пять лет, совершенно ни за что, без всякой вины. О процессе писали в газетах, но явственнее всего его результаты ощущались в Жекуте — там все прямо кипели, особенно беднота, — Щенсный с Магдой убедились в этом, работая с молодежью.

Были еще и другие последствия этого дела, на сей раз у них дома. Магда вдруг впала в странную задумчивость, иногда просила даже, чтобы Щенсный оставил ее одну. А когда он спрашивал о причине ее грусти, Магда отвечала, как несмышленому мальчишке: «Ничего, милый, не обращай внимания, это хорошая грусть, нужная». Щенсный даже подумал, не ждет ли она ребенка, и уже решил про себя, что если родится мальчик, то они его назовут Франеком, а если девочка — Пелагеей. Между тем у Магды примерно через неделю родился рассказ под заглавием «Дымоходный бунт».

Вначале прочитали в своем кругу и, убедившись, что это не какая-нибудь писанина по три гроша за строку, а настоящая литература, послали в «Левар», «Бунт» напечатали всего с двумя белыми пятнами цензуры и с поощрительной заметкой от редакции, чему Щенсный был рад чрезвычайно, а Магда не очень, так как