Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор - Йован Стерия Попович

П и с а р ь (с усмешкой). А как делянка-то называется? Славному суду это тоже знать надо.

Д а в и д (скалится). Да она чудно прозывается, сынок: «Н и  Д а в и д о в а, н и  ц а р с к а я, н и  б а р с к а я». Такое ей прозвание дали, может, она и у вас так записана.

С у д ь я (смеется). У тебя, Давид, все с подвохом. Как ты говоришь, делянка называется, «Ни Давидова, ни царская, ни барская»? Как же это?

Д а в и д. А очень просто, господа мои! Все вам расскажу по порядку, как по закону полагается. Делянка у меня на корчевье. Сам я ее раскорчевал, а потому и решил, что она моя. А возле той делянки — цесарский лес. Аккурат как идти вниз, к Маркановой мельнице, столб стоит, в землю вкопанный, а на столбе два крючка: «Ц» и «Л». Люди говорят, что так цесарский лес обозначается. Господи боже мой, каких только диковин нет у вашего царя! Господи боже мой, не всякому ведь такая честь, чтоб рядом был «цесарский лес»! Раньше-то, при турках, лес был общий и ничейный, а теперича он — «цесарский»!.. Так вот, возле делянки — цесарский лес, а землемер мне и втолковывает: «Верно, Давид, делянку ты раскорчевал, но лес-то ведь был цесарский. Лес цесарский, земля осталась цесарской».

Потом помещик пришел, он и при турецких порядках был нашим барином. «Врешь, кричит, неверный! Не ты эту землю раскорчевал! Давным-давно она была пахотной, а каждый клочок пахотной земли — мой!» Кто уж тут прав, не знаю. Только знаю, что люди оттого и прозвали эту делянку «Ни Давидова, ни царская, ни барская». А я скажу, они, пожалуй, и правы: ведь делянка-то, как вы слышали, и в самом деле теперь «не моя, не царская и не барская», погубил ее проклятый ворюга! Пока мы рядились да спорили, чья она, он початки с нее крупные и сладкие жрал и растолстел, как говорится, что твой монах… Так вот, кланяюсь я вам и прошу — осудите вы этого злодея построже! Мне славный ваш суд много в чем помог. От многих бед и напастей меня избавил…

С у д ь я. Так уж от многих? Каким это образом?

Д а в и д. Да, да! От многих бед и напастей избавил. Все вам расскажу, господа мои, по порядку, как положено по закону. Был у меня сын, рослый, сильный, высокий, совсем не такой, как я. Похож он был, пожалуй, на своего деда, моего отца, который во время последнего бунта у Черных Потоков{71} погиб… Крепкий и видный из себя был парень, но настырный и упрямый, не приведи господь! Намучился я с ним. Когда вы его в солдаты взяли и в город Грац отправили, тут уж я отдохнул душой… А летось приносит мне староста похоронную книгу и три воринта: «Давид, говорит, сын твой помер, и империя посылает тебе три воринта, как награду». — «О, до чего же добрая империя!» — застонал я от радости, а жена и дети заплакали. «Братец староста, верни ты эти три воринта империи. Не стыдно будет и перед богом, и перед людьми, ежели она себе возьмет эти деньги, как говорится, в награду за то, что избавила меня от напасти…» Помню, была у меня тогда корова. Хорошая, откормленная. От своего рта кусок отрывал и ей давал. Правду говорю, хорошая, гладкая была корова, но уж такая шалая, не приведи господь! Перескочит, бывало, и через плетень, и через ограду на поле, не удержишь. Каждый год мне от нее потравы и убытки! И вот, не знаю уж как, но прослышал про это славный суд и присылает ко мне исполнителя своего, ну, того, который налоги и подати всякие собирает. «Давид, говорит, дошли до славного суда слухи, что попал ты в беду, вот и послали меня, чтобы… Что ты скажешь, ежели мы твою непутевую корову отдадим империи, пусть она сама с ней мучается?» — «Спасибо, говорю, империи за такую заботу! Забирай, брат, уводи сразу!»

Оставались у меня в ту пору еще четыре козы. При турецких-то порядках они были смирные, навроде овечек, а как началась укопация{72}, видать, свободу почуяли и никого не стали слушаться, прямо беда! Бывало, станет моя щербатая их доить, так последняя коза обязательно подойник ногой поддаст и молоко разольет. Империя и про это узнала, и опять исполнитель тут как тут: «Бог в помощь, Давид! Как здоровье? Что нового?» — «Ничего, слава богу, а ты как?» Не успели толком поздороваться, а он уже говорит: «Никак, опять, Давид, у тебя беда — непослушные твои козы молоко разливают? А что, ежели мы передадим их императорской налоговой управе, пусть она сама с ними разбирается и мучается?» — «Ох, пошли счастья империи, господи!» — обрадовался я и так умилился, что застонал, а жена и дети разрыдались. «Забирай, брат, моих коз, кланяюсь тебе в ноги! Угоняй сразу!» И исполнитель, спасибо ему великое, спасибо и ему, и премилостивой империи, угнал непослушных коз и освободил меня от напасти. Так из всего движимого и недвижимого остался у меня один поросенок. Хороший, толстенький был поросенок, но только такой пакостник ненасытный, прямо прорва какая-то! Пожрал у меня всю кукурузу и все тыквы — и простые и египетские — все подчистую замел, не в обиду будет сказано, как судебный исполнитель какой-нибудь. Смастерил я ему ярмо и надел вот так, как сейчас тебе (складывает руки и показывает на писаря), не приведи господь носить такое! Но ведь не помогло! Ополчились на меня люди, как на белую ворону: «Твой поросенок, Давид, погубит и тебя, и нас!» Так и пошло от одного к другому и дошло до империи, и опять исполнитель тут как тут: «Эх, Давид, невезучий ты! Ни в чем тебе нет удачи!» — «Довольно, брат! Знаю!» — закричал я, но тут же успокоился, обнял его и поцеловал. «Не говори больше ничего! Забирай! Спасибо тебе! Спасибо и тебе, и премилостивой империи за вашу обо мне заботу! Спасибо всем вам, и кто слышит, и кто не слышит!»

П и с а р ь. Не знаете вы еще, господин судья, боснийских мужиков! Сегодня этот Давид хвалит и до небес превозносит империю, а завтра такой вот хромоногий взбунтуется и пойдет против славного суда. Знаем мы вас, Давид, всех вас знаем. Все вы одинаковые.

Д а в и д (смотрит прямо в глаза писарю). Ты, милок, о ком говоришь? Это я-то взбунтуюсь? Эх, сынок, видать, и умный ты, и ученый, царского тебе хлеба вдоволь, не надо меня перед славным судом