Путь Абая. Книга третья - Мухтар Омарханович Ауэзов

- Омай! О чем ты говоришь?

- О том, что слышите! Ни у Оразбая, ни у Такежана еще и в мыслях не было - обвинять аул Абая столь коварно, клеветать на него так гнусно! - крикнул Абдрахман, побледнев от ярости.

- Е! Какая клевета? А ты разве сам - не орыс, не русак? Ты сам-то куда идешь?

Сказав это, Шубар не стал спорить дальше, спохватившись, что его слова могут дойти до Абая-ага. И, вспомнив поручение Такежана, с которым тот направил его сюда, Шубар быстро повернулся и покинул юрту. Оставшиеся в уранхае джигиты и к словам, и к уходу Шубара отнеслись вполне спокойно.

Абиш только сейчас завершал устный перевод поэмы Дар-мена для Павлова. Тот выслушал с видом глубокого удовлетворения и, повернувшись к молодому акыну, взял его руку обеими своими руками, стал трясти ее и растроганно приговаривать:

- Джаксы, Дармен! Джигит, хороший акын! Молодец! - далее он говорил Абишу уже на чистом русском языке. - Именно так и должна звучать истинная поэзия! Смело, свободно, бесстрашно и правдиво!

У Дармена, которому Абиш перевел слова Павлова, вспыхнули глаза, молодое, красивое лицо просияло. Павлов добавил к сказанному:

- Дармен, Магаш, вам надо подумать и о том, чтобы писать песни и поэмы о делах сегодняшних, о событиях, происходящих вокруг вас. Например, - чем история Базаралы не тема для поэмы? Его прошлые подвиги, его борьба за жатаков...

- А ведь я прямой потомок Кодара! - воскликнул Дармен, горячо воспринявший слова Павлова. - Разве не будет правильным - именно мне воспеть гнев народа по невинно убитому батыру? Его ведь казнил Кунанбай.

Глаза Дармена горели все ярче, в них зрела великая решимость. Абиш, Магавья, Какитай - старшие друзья его с глубоким пониманием и с любовью смотрели на него.

Но с особенной теплотой и глубоким чувством благодарности смотрел на Дармена Абдрахман. Ведь именно этот с порывистой, нежной душою юноша пришел к нему на помощь и спас его счастье, когда Абиш был готов навсегда отказаться от него. Совсем недавно, сразу же после поминок по Оспану, Акылбай, Кокпай и Дармен съездили в ногайский аул и славно, вполне успешно, провели все переговоры по сватовству Абдрахмана. Молодые сваты, в качестве свидетельства ее чувств, привезли жениху письмо от невесты. Это послание нежной души и целомудренной страсти было написано красивым, возвышенным слогом, словно песня, вылетевшая из самой глубины любящего сердца...

Памятуя недавние слова о том, что поэту надо писать и «о делах сегодняшних», Магавья стал рассказывать друзьям о начавшейся в аулах Кунанбая борьбе за наследство Оспана, о чем поведал Ербол-ага ему и Акылбаю. Рассказал Магаш и о том, что в эту борьбу и в интриги семьи рьяно вступили байбише Каражан и Манике.

- Спроси, Абижан, что думает по этому поводу Федор Иванович? - обратился Магавья к брату. - Представляют ли подобные дела интерес для поэзии?

Абиш, прекрасно владевший русской речью, стал живо, в подробностях рассказывать Павлову о сложившихся после смерти Оспана внутрисемейных обстоятельствах - в связи с древними степными законами аменгерства. Павлов слушал с живейшим интересом.

- Любопытно все складывается, весьма любопытно! - воскликнул он. - Вы как-то говорили мне: история степной жизни течет медленно, она почти не меняется. Но разве это так, Абдрахман Ибрагимович? Смотрите: разве осмелилась бы, еще во времена Кунанбая, какая-нибудь байбише вмешаться в семейную политику? Ну а в сегодняшней ситуации, как я понимаю, первейшая роль в этой политике принадлежит именно двум байбише! Конечно, все это происходит на приниженном обывательском уровне, в соответствии с умственным уровнем наших байбише, но сам факт говорит о многом! Ведь таких проявлений не было и не могло быть на протяжении многих эпох в Азии. Не напоминает ли это, - в смехотворном виде, правда, - смену династий в некоем великом ханстве, после которой большое государство распадается на ряд мелких? Но как бы там ни было, я считаю, что про интриги двух главных байбише написать стоит, пусть не драму или трагедию, но хлесткую комедию - вполне! Ох, до чего же в вашем казахском обществе пригодился бы сейчас собственный Салтыков-Щедрин! Сколько великолепных образов для его сатиры!

Абиш перевел слова Павлова для своих друзей. Его с интересом выслушали, затем, переговорив меж собой, молодые акыны попросили Абиша рассказать гостю из города, что в среде казахов бытует немало самых остроумных и едких сатир на смешные и нелепые стороны их жизни. Какитай попросил передать, что осмеяние смешного стало для них истинным и почитаемым искусством.

Высказался и Акылбай, не часто вступающий в общий разговор, но всегда внимательно следящий за его общим ходом и знающий всю подоплеку.

- Е! Известно ли вам, что подстрекает этих двух байбише не кто иной, как сын Каражан, наш двоюродный брат Азим-бай?

- Омай, да это же известный подстрекатель!

- Не спит, не ест - только и думает, кого бы с кем стравить!

- Е! А знаете ли вы, кто его наставник в этом ремесле? Не знаете? Да это же сам Калдыбай.

- Кто таков? - спросил Абиш.

- Калдыбай - это Калдыбай! - ответил Какитай, улыбаясь, и продолжил. - Со стороны посмотреть на него - это тихоня, кроткий и смирный человек. Сидит себе в своей юрте, пьет чай с гостем из соседнего аула. А гость этот был безрассудный и дерзкий джигит, самого высокого мнения о своей силе и храбрости, то и дело вступавший в драки с кем попало. В это время Калдыбай слышит голос другого джигита, своего аулчанина, который подходит к его дому. И Калдыбай, сидевший до этого молча, попивая чай, вдруг поднимает голову - и в тот миг, когда сосед входит в юрту, громко кричит жене, словно бы сильно перепугавшись... сначала выкрикивает всего одну фразу, которую должны были услышать оба гостя:

- Апырай! Гляди, баба, как бы они не сцепились! Ведь это же враги, терпеть друг друга не могут!

Сидевший гость грозно бросает входящему:

- Эй, ты! Как смеешь войти туда, где я нахожусь?

А входящий был таким же бузотером и грубияном, как и сидящий гость. Он так и взвился с ходу:

- Е, тещу твою... отца твоего! С чего ты взял, что я не должен заходить? Знать тебя не знаю.

Тогда Калдыбай второй раз открывает рот и произносит:

- О, Алла. Говорил я тебе,