Алина и Валькур, или Философский роман. Книга первая - Маркиз де Сад

После приступа справедливого гнева я понемногу успокоился. Теперь меня занимали другие мысли. Двадцать пять тысяч ливров в золотой монете, зашитые в поясе, сохранились неприкосновенными, поскольку этот пояс очень сильно обтягивал мой стан, инквизиторы даже при обыске не догадались о существовании сокрытых там денег. Счастливое обстоятельство явно свидетельствовало о том, что я еще не полностью лишился покровительства фортуны, и, возможно, с ее благосклонной помощью удастся избежать уготованной мне печальной участи. Впереди засиял свет надежды; любое, даже самое слабое, утешение воодушевляет несчастного узника, еще недавно с сокрушенным сердцем предававшегося печали! Стены моей темницы более не казались мне сводами могильного склепа. Я измерил взглядом помещение, где вынужден был находиться, но теперь с твердым намерением как-нибудь выбраться отсюда; я стремился получить необходимые сведения… Потом я простучал стены, чтобы узнать их толщину. Посмотрел на окно… Оно, как мне показалось, находилось несколько ниже, чем в других камерах. Немного выдержки и настойчивости — и я, пожалуй, смогу этим путем выбраться на волю. Окно защищалось двойными железными решетками, весьма прочными на вид. Но это препятствие меня не смутило. Я посмотрел, куда выходит окно, и увидел какой-то маленький безлюдный дворик, отделенный от улицы стеной приблизительно в двадцать футов высотой. Итак, я принял решение немедленно приступить к работе. Железное огниво, обычный предмет в подобных местах, показалось мне вполне пригодным для осуществления задуманных целей. Разломав огниво о камни стены, я сделал на нем зазубрины — в моем распоряжении оказался своеобразный напильник. В тот же вечер я успел перепилить один из оконных прутьев толщиной более трех линий…

«Смелее! — приободрял я себя. — О Леонора, скоро я смогу броситься перед тобой на колени. Нет, мне не суждено умереть в этом мрачном месте; смерть может настигнуть меня только у ног моей любимой. Будем трудиться…»

Стремясь рассеять возможные подозрения тюремщиков, я притворялся человеком, полностью подавленным выпавшими на его голову несчастиями. Так, я отказывался принимать пищу, причем хитрость эта возымела должное действие: даже надзиратели начали относиться ко мне с некоторым состраданием. Я старался не рассеивать их заблуждения. Утешения тюремщиков, впрочем, звучали малоубедительно, потому что искусство лить бальзам на уязвленную страданиями душу с трудом постигается людьми низкими, согласившимися исполнять позорные обязанности тюремных стражей. Но как бы там ни обстояло дело в действительности, мне удалось всех перехитрить. Слепота тюремщиков была мне куда дороже, чем их пустые утешения, поэтому я стремился не смягчить сердца, а обмануть бдительность моих стражей.

Работа между тем двигалась споро; голова моя уже с легкостью пролезала в проделанные между прутьями отверстия. Опасаясь разоблачения, я каждый вечер вставлял выломанные прутья на место. По-видимому, судьба мне благоприятствовала. Но вот как-то раз, около трех часов пополудни, я услышал над головой какой-то подозрительный стук. Своды потолка, вероятно, не были такими толстыми, как стены, так что я мог слышать голос человека, заключенного этажом выше.

Я прислушался. Стук повторился.

«Вы меня слышите?» — донесся до меня голос женщины, говорившей на ломаном французском языке.

«Слышу, и хорошо, — отвечал ей я. — Но что вы хотите от жалкого товарища по несчастью?»

«Оплакать нашу общую судьбу и, возможно, получить слабое утешение, — было ответом. — Я, подобно вам, сижу здесь без вины. Вот уже неделю я слышу, как вы работаете и, как мне кажется, догадалась о ваших намерениях».

«Я, однако, и не собирался предпринимать ничего серьезного», — ответил я, опасаясь какого-нибудь подвоха: дешевая и грязная уловка тюремщиков, помещающих переодетых шпионов рядом с несчастными узниками, была мне прекрасно известна; войдя незадачливому узнику в доверие, эти негодяи стараются выведать какую-нибудь тайну, чтобы незамедлительно выдать ее начальству. Гнусная хитрость доказывает скорее подлое желание обвинить честного человека какой-угодно ценой, нежели законное и порядочное стремление находить повсюду людей невинных.[87]

«Напрасно вы так, — обиделась несчастная соседка. — Хотя подозрения ваши представляются мне вполне объяснимыми, но ко мне они относиться не могут. Если бы нам удалось увидеться, я бы убедила вас в моей искренности. Не сможете ли вы мне помочь? — продолжала она. — Давайте проделаем отверстие в том месте, откуда доносится мой голос. Тогда нам будет удобней разговаривать, а возможно, мы и увидимся. Смею надеяться, после непродолжительной беседы мы оба поймем, что нам не следует опасаться, и мы станем больше доверять друг другу».

Положение мое оказалось довольно затруднительным. То, что намерения мои открыты, было совершенно очевидно. На первый взгляд казалось, что в подобных обстоятельствах лучше всего было удовлетворить просьбу женщины, ведь резкий отказ мог вызвать вполне понятное раздражение. Допустим, это шпионка, тогда она меня, разумеется, выдаст инквизиторам. Но если она не состоит у них на службе, то, возможно, станет доносчицей из-за моей грубости. Итак, хотя и не без колебаний, я принял ее предложение. Приближалось время вечернего обхода, и я посоветовал соседке перенести нашу совместную работу на следующий день. Она согласилась.

«Ах! — сказала она перед тем, как попрощаться со мной, — какие все-таки трудные обязанности мы на вас взваливаем».

«Как прикажете понимать это “мы”? — живо заинтересовался я. — Разве вы пребываете здесь в чьем-то обществе?»

«Вообще-то я одна. Но в соседней комнате находится моя подруга, с которой я свободно беседую через отверстие в стене. Кстати, мы проделали его общими усилиями. Теперь она, пожалуй, пройдет в мою комнату, а уже оттуда мы вдвоем направимся к вам, но это случится только после того, как мы завершим нашу с вами работу. Я прошу вас об услуге, признаюсь, не ради себя лично, а скорее желая помочь несчастной девушке. Если бы вы ее увидели, то и сами прониклись бы к ней сочувствием. Она молодая, простодушная, очень красивая и, к тому же, француженка. Знаете, ее просто невозможно не полюбить. Ах! Если вы не захотите помочь мне, то постарайтесь хотя бы спасти свою соотечественницу!»

«Как? Вы говорите о француженке, — поспешно отвечал я, — но какими судьбами?»

Разговор наш на этом месте был неожиданно прерван. Расслышав вдали стук шагов, мы без промедления умолкли.

После ужина я серьезно задумался над тем, как мне следует поступить в сложившихся обстоятельствах. Разумеется, я бы совершил высоконравственный поступок, если бы спас от гнусных злодеев двух несчастных девушек, страдавших подобно мне под игом инквизиции. Однако же такой побег сопряжен с немалыми опасностями. Разве благоразумно браться за дело, успех которого представляется весьма сомнительным, и притом тянуть за собой двух женщин? Если нас разоблачат, положение наше станет куда хуже, чем