Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур

перед его выцветшими глазами предстала волшебная картина: обнаженная молодая женщина, чье тело было подобно статуе, вырезанной из мрамора, какой итальянцы вырубают в провинции Каррара,[189] стояла, склонившись, в воде и красивыми руками плескала воду на свои изящные плечи и на полные округлые груди. Старик не мог оторвать взгляда от такой красоты. Но тут скатившийся из-под его босой ноги камушек упал в воду, и всплеск привлек внимание женщины. Только теперь она заметила старика, а краска смущения, красная, как пурпур восходящего солнца, залила благородный овал ее щек.

— Клянусь тебе, чудесная Пальмира, — простонал старик, — ты напрасно стыдишься! Мои седые волосы служат тебе свидетельством моего спокойного нрава. Ты цветешь, как роза, ожидающая росы, а я стою на пороге вечности. О, как горька судьба старика, видящего перед собою прекрасную розу и не способного сорвать ее!

Старик замолчал, обливаясь горючими слезами. А молодая женщина, повернув к нему свое помрачневшее лицо, с искренней печалью слушала эти слова, звучащие как тона расстроенной арфы… А дослушав, закрыла свои газельи глаза белыми ладонями и с тихим стоном погрузилась в воду. Холодные волны сомкнулись над ее прекрасной головой…

В то же утро рыбаки в своих сетях обнаружили тело несчастной. Никто не знал, откуда она появилась и чего ради ушла из жизни такой молодой. Загадочный босой старик тоже исчез. Как будто вечность сомкнулась за ним.

С того печального утра прошло более сорока лет. Но крестьяне из окрестных деревень еще рассказывают по вечерам об этой жуткой истории и считают своим святейшим долгом украшать могилу утопленницы венками, сплетенными из душистых полевых трав.

Однако весной бесстыжие люди оскверняют тишину могилы разнузданными криками и водят вокруг непристойные хороводы…»

Почитав, Эстерка на некоторое время погрузилась в мечтательную полудрему. И вдруг встряхнулась, словно от опьянения: что за глупости она здесь читала? Какой мутноватой сладкой водички напилась после таких светлых и крепких напитков, как «Царь Эдип» и письма Сенеки? Смущенная, она побежала вниз, в детскую. Там над раскрытым учебником сидела ее приемная доченька и водила тонким пальчиком по строкам, повторяя русские поговорки:

— В редечке пять яств: редечка триха, редечка ломтиха, редечка с квасом, редечка с маслом, да редечка так…

У Эстерки полегчало на сердце. Она обняла голову ребенка сзади своими полными руками и поцеловала.

— Доченька! — прошептала она и сама испугалась своего шепота.

Девочка повернулась к ней, немного удивленная. Ее голубые глаза смотрели на Эстерку. Очень редко она слышала от «тети» такое слово. И всегда как-то неясно, не в полный голос… Обычно тетя называет ее «Кройнделе». И голос у нее при этом намного четче. Тогда «тетя» не стыдится. Ни чуточки…

Глава двадцать первая

Нежеланный гость

1

Так Эстерка и жила, погруженная в свой внутренний мир, между фатумом, нависшим над ней, как над царицой Иокастой в трагедии «Царь Эдип», и человеческой волей, так впечатляюще выраженной в нравоучительных письмах Сенеки; она развлекала себя сладостными мечтами и заботой о сиротке Кройнделе, но знала, что это лишь временное средство. Потому что кто-то уже готовится вырвать ее из этого поверхностного покоя. Тот самый человек, которого она когда-то носила под сердцем и от которого скрывалась столько лет…

И, как всегда, когда долго и напряженно ждешь, Алтерка приехал в Кременчуг неожиданно, гораздо неожиданнее, чем если бы Эстерка его совсем не ждала. Алтерка словно взболтнул застоявшееся вино и поднял со дна всю муть, так яростно бурлившую девять лет назад… Эстерка даже вскрикнула в первую секунду — это было похоже на то, как она очнулась в спаленке Кройндл в то несчастное утро… Тогда она тоже не хотела верить, что все на самом деле произошло, что судия совести и человечности, стоявший посреди ночи где-то далеко, как тень среди теней, стал осязаем, налился кровью и гневом, а цепь на шее его зазвенела так резко и близко… И вот теперь это повторилось!

Когда первое полуобморочное потрясение прошло, Эстерка освободилась из объятий своего единственного сына и увидала перед собой вместо прежнего тринадцатилетнего «байбака» широкоплечего юношу с узкими наглыми глазами покойного Менди, только намного темнее и огненнее… Тот же гордо изогнутый ноткинский нос, тот же выдвинутый вперед подбородок с блещущей золотом росой двухдневной щетины. Но на худых щеках, которые у Менди выглядели такими болезненными, играл здоровый юношеский румянец. Точно, как у Менди, были синие круги под глазами и усталая усмешка в уголках рта. Рановато для двадцати двух лет.

Растерянность матери, ее неровное дыхание и близкое к обмороку состояние вызвали на лице Алтерки победоносную улыбку. Он был горд, что его приезд произвел такое сильное впечатление на «мамку». Не без удовлетворения он разговаривал с ней так:

— Какая ты странная, мамка! То не пишешь годами, то кричишь, увидев меня… Что ты так вскрикнула, что побледнела? Ты же видишь, я жив-здоров. Лучше позволь еще раз обнять и расцеловать тебя, мамка.

— Нет-нет-нет! — содрогнулась Эстерка и резко вырвалась из его объятий.

Алтерка потрясенно заморгал, потом пожал широкими плечами и, взвешивая каждое слово, сказал — на этот раз намного холоднее и сдержаннее:

— Те же безумства, мамка? Лучше не стало. Со времен картофельного бунта в Шклове. Помнишь?.. Я хорошо помню. С тех пор ты такая. Не позволяешь к себе прикоснуться. Можно подумать, что ты Сусанна в бане, а я — посторонний мужчина…[190]

Эстерка снова закричала:

— Не говори таких вещей! Я не хочу, чтобы ты так говорил…

— А что такого? — чуть насмешливо пожал плечами Алтерка. — Я просто привел пример…

— Но я не хочу таких примеров! Так говорить нельзя даже с посторонней женщиной…

— Ну, хорошо, хорошо, мамка. Я больше ничего не говорю. Сиди спокойно. Поцеловать себя ты не позволяешь. Так что давай хотя бы посидим так. Позволь мне на тебя посмотреть.

2

После первой растерянности и после столь странной перепалки мать и сын теперь более или менее спокойно смотрели друг на друга. Она — бледная, как штукатурка, а он — полнокровный, с искрящимися сердитыми глазами. Выдвинутый вперед ноткинский подбородок придавал его лицу требовательное выражение.

— Ты не изменилась, мамка! — сказал Алтерка после короткого молчания. — Только немного похудела. А из-за седой пряди твой лоб кажется шире… Почему ты так бледна?

— Я? — не смогла найти подходящих слов Эстерка. — Нет, кажется, нет…

— Мамка! — вдруг вспомнил Алтерка. Он даже вскочил от внезапно охватившего его волнения. — Что же ты молчишь! А где малышка?

— Ма… малышка? — промямлила Эстерка.

— Дочурка Кройндл, мамка!